Наталия Азарова
АНАГРАММА В ФИЛОСОФСКОМ ТЕКСТЕ
«Текст и подтекст: поэтика эксплицитного и имплицитного». По материалам международной научной конференции, ИРЯ РАН. М., 2011. – С. 128-136
Фоносемантику обычно рассматривают как ресурс поэтического или, шире, художественного текста. Но фоносемантику можно рассматривать и как собственный признак философского текста; ее характеристики связаны с такими свойствами философского текста, как суггестивность, нелинейная связность, тавтологичность, автореферентивность и др.
Приемы паронимии («целое – притягивает как цель» [Бибихин 2008, 177]) и звукового изоморфизма корневого повтора («мыслится только мысль, и вне мысли нет ничего мыслимого» [Франк 2006, 75]) выступают как средство создания философских понятий и организации философского текста. Такие феномены фоносемантики, как рифма, ассонанс, анаграмма, изосиллабизм, чрезвычайно характерны для философских текстов ХХ в.; однако, говоря о фоносемантике как средстве создания философских понятий, необходимо вспомнить уже о знаменитых рифмах Г. Гегеля, например, о Sein и Schein, определяющих сближение и дистинкцию понятий бытие и явление. Эта рифма, продолженная в стихотворении Ф. Ницше: Der fernsten Welt gehurt dein Schein: // Mitleid soll Sünde für dich sein! [Nietzsche] – становится классической.
Подобную функцию рифмы (и более широко – фоносемантических средств) в философском тексте можно интерпретировать и в плане реализации реалистического ви́дения, или нарушения номиналистического постулата; здесь релевантно положение О.Г. Ревзиной, высказанное ею по отношению к поэтическому тексту: «в поисках смысла мы ищем сходство означаемых исходя из сходства означающих, то есть совершаем процедуру, обратную принципу произвольности знака» [Ревзина 2009, 511]. В высказывании В.Н. Топорова устанавливается прямая связь между реалистической онтологией и анаграмматическим мышлением: «Анаграмма выступает как средство проверки связи между означаемым и означающим (если говорить о внутритекстовых отношениях)» [Топоров 1987, 193].
Действительно, анаграмма в языке философии выступает важным видом звукописи на уровне текста; однако, если анаграмматизм поэтических текстов не раз подвергался пристальному вниманию1, то исследований анаграмматизма философских текстов не проводилось.
Основным видом анаграммы в философском тексте нужно считать анафонию (или неполную анаграмму), которая отличается от классической анаграммы тем, что регулярно повторяющиеся созвучия с ключевым словом не образуют полного буквенного соответствия и допускают количественные и позиционные комбинаторные вариации2. Основная роль анаграммы в языке философии – текстообразующая; о влиянии анаграммы на усиление цельности текста писал Вяч. Вс. Иванов: «Благодаря анаграмме в
128
ключевом слове текста вычленяются составляющие его дискретные элементы – фонемы, к которым подбираются соответствующие части в других словах текста, благодаря чему весь данный текст стягивается в единое целое» [Иванов 2004, 123]. Анаграмма как фоносемантическое средство особенно важна на уровне текста, так как в языке философии анаграммируются, как правило, ключевые авторские философские термины, многократно повторяемые в тексте как таковые и проецируемые на другие слова текста. Подобный метод организации текстов реалистической онтологии позволяет представить основное понятие как изначально присутствующее в целом тексте: «Но оно уже присутствует в нем до своего произношения, как предмет в комнате выступает из темноты, бывшей в ней раньше до внесения света» [Булгаков 1999, 14]. Интересно, что анаграммироваться в философском тексте могут также имена учителей или важные для философа понятия из предшествующей философии.
Если допустить, что анаграммы в языке философии близки поэтическим, то логично предположить, что в философских переводных текстах могут возникать новые русские анаграммы, отсутствовавшие в оригинале. Такие анаграммы будут связаны не только с проецированием языковой личности переводчика, но и с соотнесением переводчиком переводимого философского текста с предшествующей философской традицией: «откровенно маркированное в тексте французское слово déjà (уже) – своего рода подпись Jacques Derrida, – которое так хочется перевести… на русский язык как даже»1 [Лапицкий 2007, 103]. Переводя текст Ж. Деррида, В. Лапицкий ставит задачу соотнесения сложной системы лейтмотивов и «техники анаграмм (не забудем и подчас весьма изощренное явное и неявное цитирование названных и неназванных авторов)» [Там же, 35].
Далее – если многие тексты философской словесности, как и поэтические, анаграмматичны, то можно высказать следующую гипотезу: анаграммы предполагают не только диффузное отражение основных (ключевых) понятий философа, но и фоносемантически значимое соответствие его имени2 и / или фамилии ключевым, текстообразующим понятиям, авторским терминам. Подобный прием в поэтическом мышлении широко распространен; так, например, Д. Хармс в 1937 г. называет тетрадь «Гармониус». А. Кобринский отмечает, что «“Гармониус”… записанное латинскими буквами это слово – Harmonius – представляет собой несколько расширенный основной псевдоним – Harms» [Кобринский 2008, 405]. Анаграмматизм имеет сравнительно больший вес в выработке философом основных понятий, чем даже этимология имени, а тем более фамилии: «Бенедикт нельзя заменить Благословенный, т.е. сделать перевод внутренней формы, ибо имя-то есть именно Бенедикт» [Булгаков 1999, 269].
В этой связи, рассматривая ключевое понятие русской философии всеединство, нельзя не усмотреть связь с инициалами автора термина Владимира Соловьева –
129
«В.С.»: «Всеединство – центральная категория и главный принцип философского учения В. Соловьева» [Мотрошилова 2006, 90]. Более того, значимость местоимений весь, все и т.д. в текстах Соловьева и чрезвычайная частотность включения этих местоимений в состав философских терминов, как авторских соловьевских (например, всецелость, единство всего или всех), так и терминов последующих философов, может свидетельствовать об анаграммированности термина всеединство и инициалов «В.С.». Вообще, Владимир Соловьев – один из наиболее «анаграммированных» русских философов. Термин Соловьева является своеобразным триггером для производства сходных образований с компонентом все в последующих философских текстах, «оставляющих» семантику соловьевского всеединства и имплицирующих авторство термина, в том числе и при помощи анаграммы вс (В.С.): «вселенскость, или всеединство, всекачествованность» [Булгаков 1991, 49], действительное всеприсутствие Божие Н. Лосского, «всепронизывающего исконного единства бытия», «всеобъемлющим и всепроникающим единством» [Франк 1990, 466]. Анаграмматическая импликация соловьевского всеединства подхватывается и в поэзии Г. Айги: отмена одной всеохватности светлой; всезаполненьем и всетвердостию чуткой; а широкое // все-озарение длительное: // … // долго: над все-головами: как будто раскроенными: все более ширящееся; в открытую ясность // слуха все-ро́динного.
Появление у какого-либо философа в качестве частотного понятия непопулярного в других философских текстах слова заставляет рассмотреть и версию анаграммы. Таким понятием, например, в русской философии является мудрость: мудрость в русской языковой картине мира связана с чем-то сакральным или восточным; отсюда, например, у Г. Шпета крайне отрицательное отношение к мудрости, которую философ называет «поучающей» и противопоставляет точной науке. С другой стороны, философская мудрость может толковаться как нечто внешнее, привнесенное: «Христианам открывает бог Христовы тайны духом святым, а не внешней мудростью» [Успенский 1996, 12]. В свете этой непопулярности термина мудрость тексты М. Мамардашвили являются если не исключением, то крайне нетипичным явлением: «мы и замираем, пораженные открывшейся вдруг мудростью бытия, мудростью устройства мира»1 [Мамардашвили 1992, 29], что позволяет предположить неосознанное анаграммирование философом своей фамилии (мудрость – Мамардашвили) в этом понятии. Любопытно, что и в восприятии Мамардашвили его учениками постоянно звучит слово «мудрец»: так характеризует личность философа В. Подорога2.
Еще несколько примеров анаграмматической (как вариант – изосиллабической) связи имени и ключевого термина философа. Н. Бердяев – идея. Слово идея частотно у Бердяева и, являясь ключевым термином, входит в состав заглавия его работы:
130
«Русская идея». Сочетание имени и фамилии Вячеслав Иванов1 дает анафонию вечный, извечный, например, на одной странице текста встречаются «вечное чудо… вечный возврат вещей… вечного возрождения… каждое мгновение творит извечным… из вечных недр» [Иванов 1994, 33-34].
Ряд анаграмм уже приобрели устойчивый культурологический характер – это регулярные анаграммы или анаграмматические константы, причем в ряде случаев оказывается очень значимым принцип сочетания анаграммы и отрицания. Типичной регулярной анаграммой является фамилия Ницше (Nietzsche), содержащая отрицательный формант nie; регулярная анаграмматическая отрицательная константа в имени философа основана на принципе встроенного отрицания2. Возможно, анаграмматическое восприятие имени Ницше во многом способствовало тому, что именно Ницше стал олицетворением нигилизма в философии и культуре, в том числе и русской.
Таким образом, принцип анаграммы действует не только на уровне имманентной структуры текста, но и важен для создания «образа философа» и концепта его философии в языке культуры. Так, например, слово формула, не будучи авторским термином П. Флоренского, тем не менее, является одним из ключевых (и достаточно частотных) слов в текстах философа и выступает важной характеристикой его мышления: «Противоречия английских моделей и английских формул живо свидетельствуют о желании англичан не объяснять мир» [Флоренский 1990, 119], «Такое название есть сжатая в одно слово, простое или сложное, формула изучаемой вещи и действительно служит остановкою мысли на некоторой вершине» [Там же, 211] и др. С другой стороны, представляет интерес характерное написание слова формула в статье Б.Л. Борухова, посвященной П. Флоренскому: термин Формула начинает писаться с большой буквы после запятой: «Согласно Флоренскому, Формула эта не имеет “разума”, т.е. смысла»1 [Борухов 1993, 135] Действительно, расположенные контактно, словоформы Флоренскому и Формула не могут не демонстрировать полной анаграммы.
На анаграмматизме имени основывают свое осмысление авторских философских понятий многие поэты, особенно в постмодернистской традиции: так, К. Кедров по-своему раскрывает тему Флоренского как математическую формулу через палиндром: И икс не роль Флоренский [Кедров 2007, 83]. Интересны также опыты поэта по палиндромическому (палиндром здесь выступает как вид анаграммы) раскрытию связи основных терминов философии А.Ф. Лосева и его фамилии. Такими текстообразующими терминами, фигурирующими в названиях его работ, являются логика, символ, логос: Вес о Лосев / Логика аки гола / Иль символ лов / Соло голос / Логос о гол [Там же,
131
83]. Действительно, в ключевых терминах текстов Лосева можно усмотреть предложенную анаграмму (Лосев – Логос (логика)): «Требование вышемыслимости са́мого само́го в вещах носит исключительно логический, почти математический характер»; «Усвоивши себе это в величайшей степени важное различение, мы без труда поймем и различение свойства эйдетической и “логической” (от “логос”) логики» [Лосев 1999, 450, 658]. Любопытно, что и мыслители, попадающие в сферу внимания того или иного философа, часто имеют фамилии, связанные с именем философа тем или иным типом звукового повтора (Лосев – Плотин, Шестов – Шекспир).
Имя Л. Шестова заставляет задать любопытный вопрос – при наличии имени и псевдонима – с чем соотносится анаграмма: с именем (Лев Шварцман) или с псевдонимом (Лев Шестов). Наиболее вероятно, что наличие имени и псевдонима, предопределяет отсутствие или незначительную вероятность появления анаграммирования в тексте; однако нужно заметить, что псевдонимы гораздо менее характерны для философов, чем для поэтов.
Рассматривая анаграммы в философском тексте, безусловно, необходимо иметь в виду, что любые утверждения о наличии анаграмм в тексте, начиная с соссюровских, сталкиваются с проблемой верификации; в этом смысле можно согласиться с утверждением А.В. Пузырева о том, что неизбежно возникает противоречие между «внутренней уверенностью в достоверности самого явления анаграмм, с одной стороны, и, с другой стороны, невозможностью найти внешние доказательства для своей теории» [Пузырев 1995б, 13]. Действительно, основная проблема, поставленная еще Ф. де Соссюром, сводится к выработке метода теоретико-вероятностной проверки наличия анаграмм в тексте (минимальное количество строчек, необходимое для этого и т.д.), в результате чего делается вывод о том, что «нет никакой возможности дать окончательный ответ на вопрос о случайности анаграмм» [Соссюр 1977, 643].
С невозможностью ответить на этот вопрос связана вторая загадка – почему принцип анаграммирования не формулируется самими авторами? Иными словами, вечным вопросом при выявлении анаграмм в тексте является проблема оценки сознательности или несознательности анаграмм. В этом смысле анаграммы в философском тексте необходимо отнести к условно «несознательным», во всяком случае, принцип анаграммирования не формулируется философами.
Философские анаграммы «несознательны», но не случайны. Анализ философской анаграммы ставит вопрос о механизме несознательного-неслучайного анаграммирования вообще и вопрос, почему отсутствие экспликации – это принцип анаграммы.
Обратимся к анализу анаграммы в тексте русского философа-обэриута (чинаря)1 Леонида Липавского (1904-1941) «Исследование ужаса» (1930-е гг.):
«Вы идете в жаркий день по лугу или через соседний лес. Все пространства приветствуют вас на своих языках. День стоит в своей верхней точке. / … / Цветы поражают вас своим ароматом. Они отступают с дороги и клонятся назад. Тепло как в ванне. Пространство само плывет навстречу и стелется вам под ноги. Так идете вы долго через луг или
132
редкий лес. Муравьи перебегают дорогу. / Вдруг предчувствие непоправимого несчастья охватывает вас: время готовится остановиться. День валится на вас свинцом. Каталепсия времени! Мир стоит перед вами как член. Вы оглядываетесь кругом: какое всюду мертвое цветение! С ужасом и замиранием ждете вы взрыва. И взрыв разражается.
– Взрыв разражается?
– Да: вас зовут по имени (это есть у Гоголя)» [Липавский 2005, 6].
В философском тексте Липавского, связывающем понятия ужаса и называния по имени, содержится аллюзия на конкретный эпизод из «Старосветских помещиков»; несмотря на эксплицированную интертекстуальность, философ ограничивается отсылкой «это есть у Гоголя», не называя повесть и не цитируя ее. Приведем гоголевский контекст, который имеется в виду:
«Вам, без сомнения, когда-нибудь случалось слышать голос, называющий вас по имени, который простолюдины объясняют тем, что душа стосковалась за человеком и призывает его, и после которого следует неминуемо смерть. Признаюсь, мне всегда был страшен этот таинственный зов. Я помню, что в детстве часто его слышал: иногда вдруг позади меня кто-то явственно произносил мое имя. День обыкновенно в это время был самый ясный и солнечный; ни один лист в саду на дереве не шевелился, тишина была мертвая, даже кузнечик в это время переставал кричать; ни души в саду; но, признаюсь, если бы ночь самая бешеная и бурная, со всем адом стихий, настигла меня одного среди непроходимого леса, я бы не так испугался ее, как этой ужасной тишины среди безоблачного дня. Я обыкновенно тогда бежал с величайшим страхом и занимавшимся дыханием из сада, и тогда только успокоивался, когда попадался мне навстречу какой-нибудь человек, вид которого изгонял эту страшную сердечную пустыню» [Гоголь 1984, 27].
В приведенном пассаже из повести Гоголя устанавливаются многообразные связи между называнием по имени (как окликом или как самоназыванием) и экзистенциальным чувством страха, ужаса (и одиночества, «ни души»), что можно условно представить тремя рядами ключевых слов, взаимодействующих друг с другом:
голос, зов кто-то позади смерть
мое имя душа испугался
страх, ужас
Заметим также, что это мое имя у Гоголя является одновременно и именем персонажа: имя Афанасий Иванович по принципу кодирования в ключевом термине собственного имени можно недвусмысленно соотнести со страхом, Паном. По справедливому замечанию В. Мароши1, Афанасий в малоросском варианте – это Опанас. Не случайно и у Липавского в одном из вариантов приведенного текста страх персонифицируется как Пан. Однако Липавский дает и свою версию термина страх (ужас) – это философский термин полдень, в котором уже анаграммируется собственное имя Леонид Липавский. Между этимологизацией Гоголя и анаграммами в тексте Липавского устанавливаются нелинейные связи:
полдень – ужас страх – ужас
=
Леонид Липавский Афанасий
133
«Есть особый страх послеполуденных часов, когда яркость, тишина и зной приближаются к пределу, когда Пан играет на дудке, когда день достигает своего полного накала. / … / И даже нет ни сейчас, ни прежде, ни – во веки веков. / … / Об этом, впрочем, есть у Гоголя. Древние греки тоже знали это чувство. Они звали его встречей с Паном, паническим ужасом. Это страх полдня» [Липавский 2005, 20-21].
Не менее интересно отметить роль анаграммы в превращении (транслировании, присвоении) чужого термина в свой (принцип оставить1): п л д н – полдень (тропическое чувство) / Леонид Липавский – великий полдень Ницше. Действительно, оригинальный авторский термин Липавского полдень, подразумевающий отсутствие изменения, разделения, ряда, «слитный мир без промежутков», в котором «нет ни сейчас, ни прежде, ни – во веки веков», «нет качественности и, следовательно, нет времени» [Липавский 2005, 21, 22], оставляет ницшеанскую семантику великого философского полдня2: «Великий полдень – когда человек стоит посреди своего пути между животным и сверхчеловеком и празднует свой путь к закату как свою высшую надежду: ибо это есть путь к новому утру», [Ницше 1990, 56, перев. Ю. Антоновского], «Но для всех для них приближается теперь день, перемена, меч судьи, великий полдень: тогда откроется многое!» [Там же, 137].
В «Исследовании ужаса» связь имени и термина развертывается на достаточно больших сегментах текста, при этом необязательно попадание непосредственно в ближайший контекст самого термина полдень (полдень также анаграммируется). Назовем именной анаграммой ту, которая устанавливает связь отдельных сегментов текста, ключевого понятия и имени автора: «Вы шли легко как песенка и попали в переполненный день, где свет запах, тепло на пределе: стоят как толстые лучи, как рога. Там нет разделения, нет движения, нет ряда. Это вода твердая как камень.
Но кто же назвал нас по имени? Конечно – сами» [Липавский 2005, 7].
Чрезвычайно существенной является последняя строка, эксплицирующая самоназывание в экзистенциальных ситуациях; аналогичные высказывания неединичны в тексте Липавского:
«Но кто же в последний момент назвал вас по имени? Конечно, вы сами. В смертельном страхе вспомнили вы о последнем делителе, о себе, обеими руками схватили душу.
Гордитесь, вы присутствовали при Противоположном Вращении. На ваших глазах мир превращался в то, из чего возник, в свою первоначальную бескачественную основу.
…
134
С нашей же точки зрения, страх есть имя собственное. Существует в мире всего один страх, один его принцип, который проявляется в различных вариациях и формах.
Все сказанное о чувстве страха относится и ко всем другим чувствам» [Липавский 2005, 22, 28].
Устанавливается соотношение между именем собственным как последним прибежищем (или первоначальным называние) в экзистенциальной ситуации и ключевым термином как именем собственным. Поэтому с именем собственным коррелируют далеко не все понятия, то есть философ не стремится соотносить со своим именем (обращаться к себе, окликать себя) любые понятия, но только те, которые обладают антропологической, экзистенциальной семантикой (полдень, страх) или дают возможность «включения» собственного я философа в семантику термина (всеединство Соловьева). Таким образом, анаграммируются ключевые слова (ключевые понятия) текста, которые необязательно при этом являются самыми частотными – это экзистенциальные слова, концептуализирующие жизненно важные ситуации говорящего (философское событие).
Именно в этих понятиях (словах) философ (говорящий) «несознательно» обращается к собственному имени как к последней инстанции (это и одна из реализаций автокоммуникации). Так как в появлении ключевых экзистенциальных понятий задействованными являются, безусловно, все уровни авторского сознания, вербального и невербального, приписываемая анаграмме «несознательность» является закономерным отказом от излишней структурности и упрощенной рационализации. Так называемая «несознательность» здесь весьма условна, и ее можно трактовать только в плане отсутствия эксплицированной стратегии анаграммирования.
Важность принципа анаграммирования в философском тексте объясняется и тем, что философия подразумевает столкновение самой мысли с собственным первоначалом и требует первоначальной интуиции1. Рождение мысли из «бессмысленного» в своем выражении все равно использует языковую потенцию, в частности, фоносемантическую, что служит одним из оснований и суггестивности философского текста. Правильно говорить не о том, что в фоносемантике язык порождает смысл – появление нерасчлененного фоносемантического комплекса и рождение мысли происходит одновременно.
Анаграмма в философском тексте и, в частности, анаграммирование ключевых экзистенциальных понятий, позволяет пролить некоторый свет на природу «именной анаграммы» вообще, в том числе и в поэтическом тексте.
Литература:
Азарова 2010а – Азарова Н.М. Язык философии и язык поэзии – движение навстречу (грамматика, лексика, текст). – М.: Логос / Гнозис, 2010.
Азарова 2010б – Азарова Н.М. Типологический очерк языка русских философских текстов ХХ века. – М.: Логос / Гнозис, 2010.
135
Аверинцев 2001 – Аверинцев, С.С. «Скворешниц вольный гражданин...». Вячеслав Иванов: путь поэта между мирами. СПб., 2001.
Баевский 1979 – Баевский, В.С., Кошелев, А.Д. Поэтика Блока: анаграммы // Ученые записки ТГУ. Вып.459, Творчество А.А. Блока и русская культура XX века. Блоковский сборник. III. Тарту, 1979.
Бибихин 2008 – Бибихин, В.В. Внутренняя форма слова. СПб., 2008.
Борухов 1993 – Борухов, Б.Л. Мышление живое и мертвое: «РАССУДОК» и «РАЗУМ» в философии П. Флоренского (по книге «Столп и утверждение истины») // Логический анализ языка. Вып. 6. Ментальные действия. М., 1993.
Булгаков 1999 – Булгаков, С.Н. Философия имени. СПб., 1999.
Гин 1996 – Гин, Я.И. Проблемы поэтики грамматических категорий. Избранные работы. СПб., 1996.
Гоголь 1984 – Гоголь, Н.В. Собрание сочинений в 7 т. Т.2. Миргород. Часть первая. Старосветские помещики. М., 1984.
Иванов 1994 – Иванов, Вяч. Родное и вселенское. М., 1994.
Иванов 2004 – Иванов, Вяч. Вс. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т.3. Сравнительное литературоведение. Всемирная литература. Стиховедение. М., 2004.
Кедров 2007 – Кедров, К. Фант-аз-мы // Альманах «Академия зауми». М., 2007.
Кобринский 2008 – Кобринский, А.А. Даниил Хармс / ЖЗЛ: сер. биогр. Вып. 1117. М., 2008.
Лапицкий 2007 – Лапицкий, В. После-словия. СПб., 2007.
Липавский 2005 – Липавский, Л. Исследование ужаса. М., 2005.
Лосев 1999 – Лосев, А.Ф. Са́мое само́: Сочинения. М., 1999.
Мамардашвили 1992 – Мамардашвили, М.К. Как я понимаю философию. М., 1992.
Мотрошилова 2006 – Мотрошилова, Н.В. Мыслители России и философия Запада (В. Соловьев, Н. Бердяев, С. Франк, Л. Шестов). М., 2006.
Ницше 1990 – Ницше, Ф. Сочинения. В 2 т. Т.2. М., 1990.
Пузырев 1995а – Пузырев, А.В. Перспективы изучения анаграмм // Проблемы изучения анаграмм: Межвуз. сборник научных трудов. М., 1995.
Пузырев 1995б – Пузырев, А.В. Анаграммы как явление языка: опыт системного осмысления. М., Пенза, 1995.
Ревзина 2009 – Ревзина, О.Г. Безмерная Цветаева. М., 2009.
Соссюр 1977 – Соссюр, Ф. де. Отрывки из тетрадей Ф. де Соссюра, содержащих записи об анаграммах. Пер. Вяч. Вс. Иванова // Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. М., 1977.
Топоров 1987 – Топоров, В.Н. К исследованию анаграмматических структур (Анализы) // Исследования по структуре текста. М., 1987.
Успенский 1996 – Успенский, Б.А. Избранные труды. Т.2. Язык и культура. М., 1996.
Флоренский 1990 – Флоренский, П.А. У водоразделов мысли. М., 1990.
Франк 2006 – Франк, С.Л. Саратовский текст. Саратов, 2006.
Nietzsche – Nietzsche, F. Also_sprach_Zarathustra [Электронный ресурс] // URL: http://biblioteka.cc/index.php?app=core&module=attach§ion=attach&attach_id=283004&s=4af92ff4051f4b933cf65cdd959aa5e9 (дата обращения: 11.10.2010).
136
1 См.: [Топоров 1987; Баевский 1979; Пузырев 1995а] и др.
2 Термин аллитерация (или аллитерация + ассонанс) не покрывает термина анафония, так как не предполагает наличия слова, которому подражает.
1 Новое, русское анаграммирование имени в тексте перевода не противоречит мысли С. Булгакова: «Бенедикт нельзя заменить Благословенный, т.е. сделать перевод внутренней формы, ибо имя-то есть именно Бенедикт» [Булгаков 1999, 269], – так как перевод в этом случае является самостоятельным русским философским текстом.
2 Ср.: «в естественном самосознании имя имеет как бы независимое бытие, есть самое устойчивое в человеке» [Булгаков 1999, 270].
1 Или: «Я назвал бы это мудрым невмешательством в законы мироздания», «когда очевидность соединилась с очевидностью и мы отдали себе в этом отчет, то нет более или менее превосходного; все одинаково превосходно. Любая мудрость», «Вы знаете, что философия – это любовь к мудрости. Здесь фигурирует София как воплощение мудрости», «здесь имеет место нечто, соединяющее вместе и держащее одновременно и мудрость и воображение, или мудрость и поэзию», «высечь крупными буквами самые лучшие и мудрые мысли человечества» и многие другие контексты.
2 Например, в докладе В. Подороги «М.К. Мамардашвили и Г.П. Щедровицкий как критики марксизма» на конференции (2009) «Критическая мысль в XXI веке» в Москве.
1 О том, что Вячеслав Иванов достаточно пристально осмыслял свои имя и фамилию, пишет и С. Аверинцев: «“Вячеслав”; нам трудно представить себе, до чего редкостно, прямо-таки экзотично звучало тогда крестильное имя поэта… “Я нахожу, что моя фамилия, в связи с моим “соборным” мировоззрением, мне весьма подходит. “Иванов” встречается среди всех наших сословий, оно всерусское, старинное и вместе с моим именем и отчеством звучит хорошо: Вячеслав – сын Иванов”» [Аверинцев 2001, 25].
2 Встроенное отрицание – это тип «отрицательной константы» как выявления отрицательной семантики в слове, не имеющем отрицательного лексического словарного значения, или в неотрицательной словоформе. Наличие встроенного отрицания определяется формальным присутствием в слове (словоформе) сегмента, омонимичного отрицательному форманту не (небо, снег), и устойчивым попаданием данного слова или словоформы в отрицательное семантическое поле; см.: [Азарова 2010а, 45-57].
1 Выделение полужирным шрифтом мое – Н.А.
1 Название «обэриут» – условно, так как «философы Я. Друскин и Л. Липавский не были членами ОБЭРИУ, а поэты Н. Заболоцкий, И. Бахтерев, К. Вагинов не входили в дружеский круг “чинарей”» [Кобринский 2008, 283].
1 В устной беседе.
1 Для философского текста характерны сохранение авторства понятий и соотнесенность каждого нового словоупотребления с целым рядом прецедентных текстов. Термин оставить обозначает актуализацию предыдущей авторской семантики при новом определении понятия. Термин оставить отражает одновременное сохранение авторской семантики термина предыдущих философских текстов и отказ от нее при введении данной лексемы в систему собственных терминов (например, термин разум П. Флоренского постадийно оставляет кантовский разум (Vernunft) и разум В. Соловьева). Философский термин должен оставить семантику предыдущих философских текстов, сохранить полный семантический объем («живого слова») и прирастить новые, но не окказиональные, а потенциальные общеязыковые значения. См. также: [Азарова 2010б].
2 «Und das ist der grosse Mittag, da der Mensch auf der Mitte seiner Bahn steht zwischen Thier und Übermensch und seinen Weg zum Abende als seine höchste Hoffnung feiert: denn es ist der Weg zu einem neuen Morgen»; «Aber denen Allen kommt nun der Tag, die Wandlung, das Richtschwert, der grosse Mittag: da soll Vieles offenbar werden!» [Nietzsche].
1 В. Подорога утверждает, что философия чаще всего имеет дело не с разумом, а с бессмысленностью (непостижимым, невыразимым), а cogito – следствие из «бессмысленного» начала (из доклада В. Подороги в ноябре 2009 г. о философии Друскина в Институте философии РАН). Под «бессмысленным» можно подразумевать и логически нерасчлененный семантический комплекс. Фоносемантический комплекс выступает именно как реализация «бессмысленного» этого типа.