Наталия Азарова
РОЖДЕНИЕ И ТВОРЧЕСТВО
Творчество вне традиционных классификаций гуманитарных наук: Материалы конференции. М.-Калуга: ИП Кошелев А.Б. (Издательство «Эйдос»), 2008. – С. 148-163.
Слово творчество в современной общеупотребительной речи чрезвычайно частотно, однако само понятие творчества претерпевает существенные изменения. Мысль о том, что бывшее поле творчества, т.е. то явление и та деятельность, которые в XX веке описывались в терминах творчества, в начале XXI века трудно далее мыслить в тех же терминах, появляется, когда творцы, особенно имеющие отношение к слову, отвечают на вопрос, могут ли они произнести «я» в высказываниях о своем творчестве, иначе говоря, могут ли они говорить о творчестве, употребляя само слово творчество по отношению к себе сегодня.
148
Большая часть опрошенных, не отрицая привычного понятия творчество, тем не менее, применительно к себе в терминах творчества говорить отказываются. Кто же тогда говорит о своем или о чужом творчестве в начале XXI века? Очевидно, бывшая зона творчества мигрирует в то, что мы называем креативностью, с одной стороны, и в некоторое не занятое креативностью пространство, о котором можно прямо или косвенно говорить в терминах рождения.
XX век резко и с разных сторон противопоставляет рождение творчеству. В русских религиозных философских текстах конца XIX – начала XX века творчество как положительное начало противопоставляется рождению; если «космический ум творит великолепное тело вселенной» [Соловьев 1990, 388], то органический мир, не будучи произведением непосредственного творчества, живет в биологической истории, которая «есть замедленное и болезненное рождение» [Соловьев 1990, 372]. Отсюда следует предпочтение Соловьевым застывших форм растений, животных и творчество как антитеза любому биологизму. «“Жизнь” может быть вполне свободна от всякого биологизма» [Бердяев 1994, 315] – так звучит один из основных мотивов XX века в утверждении Николая Бердяева, одного из главных теоретиков творчества.
Для того, чтобы представить понятие рождение как во многом снимающее оппозицию рождения и творчества, сначала необходимо обозначить те оппозиции, в которых творчество исторически существует, то есть выделить классические предикаты творчества и рассмотреть как они трансформируются в поле рождения.
Необходимость представить творчество в оппозициях связана с тем, что творчество сущностно оппозиторно. «И вчерашний лентяй делается героем, и вчерашнее тусклое и духовно-нищенское состояние – ярко творческим и титаническим порывом и взлетом» [Лосев 1999, 43]. В каком-то приближении идея творчества манихейская, содержит внутреннюю оппозицию, равносильное противопоставление. Творчество, начиная с начала XIX века, мыслит в основном оппозициями, прежде всего оппозициями миров – мира творчества и иного мира. В идее творчества заложена идея освобождения от и как частный случай идея освобождения от мира: «Путь освобождения духа от “мира”» равен пути «творческой жизни духа» [Бердяев 1994, 39]. В этой оппозиции если рождение подразумевает родиться в мир, то творчество – это творить от мира, из мира.
Творчество – это борьба за место в мире, надежда на место в мире: «творческой активностью займет человек свое прославленно-царственное место в мире» [Бердяев 1994, 310]. Рождение же сразу обеспечивает место в мире, за него не нужно бороться.
149
Творчество как освобождение от мира содержит некоторую установку на некоммуникацию. Вернее, тема коммуникации в связи с творчеством раскрывается телеологически как мечта: «Творчество нового общения предполагает антропологическое откровение, откровение богочеловечества» [Бердяев 1994, 269]. Если рождение – это вхождение в мир, то коммуникации не избежать, хотя рождение подразумевает событие с ограниченной или растянутой коммуникацией. Таким образом, если рассуждать в терминах я-ты-Ты (где Ты – это Бог), то классическое творчество – это взаимодействие я – Ты или как распространенный вариант автокоммуникации я-Ты-Я, но и в том и в другом случае ты опущено или частично опущено.
Говоря об оппозиции рождения и творчества в христианской культуре, нельзя не учитывать, что она опирается на изначальное противопоставление рождения и творения в формуле символа веры Никейского Собора прежде всего в следующих положениях о Христе: единороднаго, рожденнаго от Отца, то есть Света от Света, Бога истиннаго от Бога истиннаго, рожденнаго, не сотвореннаго, Отцу единосущнаго. Отсюда следует, что Единому не противоречит идея рождения; но идея творения как творения Логоса противоречит идее рождения.
Классическая идея творчества XX века неизбежно исходит из идеи богоподобия. Любой разговор о понятии творчества так или иначе связан с теологией, и само понятие имеет теологическое происхождение, что актуализируется в большей или меньшей степени. Мы не можем вырвать творчество из поля твари, тварный, творец, творение, не сотвори и т.д.
Попутно обратим внимание на то, что троичность и творчество это почти паронимы. Бердяев (и не только он) развивает на анаграмматическом уровне идею богоподобия как идею включения творца-человека в Троицу: «В динамике Троичности творится мир. Возможность творческого движения в Боге» [Бердяев 1994, 296]. Творчество, таким образом, дает возможность творцу получить право на участие в троичности.
Однако отношение творчества и теологии очень непростые. «Может ли человек спасаться и в то же время творить, может ли творить и в то же время спасаться?» [Бердяев 1994, 343]. Русская религиозная философия пытается утвердить позицию творца как непротиворечащую религии.
Тем не менее, ответить на вопрос, возможно ли творчество как язык в теологии и если возможно, то в какой теологии, крайне затруднительно. Даже теологический комментарий, который может восприниматься как творчество, не должен противоречить уже найденному каноническому толкованию и не является творчеством в собственном смысле
150
слова, как его понимает культура XX века. Скорее всего, на прямой вопрос о возможности творчества в теологии в рамках христианства, не считая крайних форм протестантизма, нужно ответить отрицательно, так как творчество является приоритетом Бога, а тварное не может иметь свободу творчества (несмотря на подобие), и признать, что любые варианты противоположной идеи являются в той или иной степени богоборческими.
С другой стороны, если мы признаем возможность творчества как языка философии, то граница теологии и религиозной философии лежит именно в зоне этого творческого пунктира.
Исходя из теологических посылок, любую классическую идею творчества XX века можно в какой-то степени трактовать как арианскую ересь. Арий относит Логос (Христа) к творению, и поскольку он также считает, что Логосу следует поклоняться как божественному существу, то Ария могли обвинить во введении идолопоклонства. В этой системе творение становится на один уровень с Творцом, и ему оказывают божественное поклонение. Прямое или косвенное декларирование богоподобия поэтом – одна из излюбленных классических идей о творчестве. Стихотворение Леонида Аронзона «Отрывки. Made in небеса» начинается строчками «это неизвестно даже Мне, Богу» и приводит к тому, что и будущими филологами творчество Бога должно рассматриваться в уже утвержденных границах: «горизонт “Раннее творчество Бога” (диссертация)» [Аронзон 2006, 232].
Развивая оппозицию творчества и рождения в связи с теологической проблематикой, можно утверждать, что основные идеи творчества тяготеют к номинализму. Если в номинализме господствует установка на создание смысла как продукта, на творчество бесконечных сущностей, то напротив, смысл, заложенный (свернутый) в рождении – онтологическая, реалистическая (может быть даже этимологическая) трактовка, философия в надежде открыть, увидеть смысл в событии.
Очень важной для понятия творчества оказывается и семантика времени; в теологии тварность, сотворенность напрямую связаны со временем, но и в языке культуры творчество не может выйти из поля времени, особенно если пытается действовать в рамках антитезы времени и вечности. Бердяев прямо отрицает рождение, мотивируя это положение тем, что на пути рождения бессмертие не может быть достигнуто. «Рождающий и рождаемый тленны и несовершенны» [Бердяев 1994, 191]. Творчество – это способ преодоления не только мира, но и рождения.
Теология рождения, в противопоставлении рожденного, а не сотворенного, пытается избежать идеи времени и идеи последовательности (в
151
частности иерархической), что отчетливо прослеживается в неоплатонизме Оригена.
Операциональность творчества по отношению ко времени неизбежно ведет к соположенности идеи творчества и смерти.
Велимир Хлебников, с одной стороны, последователен в апологии творчества, противопоставляя, например, творян и дворян, а с другой – развивая идею семантизирования инициалей, говорит о положительной семантике «д» и негативной, связанной с идеей смерти, – «т». Несмотря на противопоставление тройки и двойки в пользу двойки, поэт, тем не менее, предпочитает не замечать, что в ряд тройки попадают не только слова трава и труп, но и само ключевое слово творчество. Поэт конца XX века Виктор Соснора актуализирует эту идею. Следующие строчки явно интертекстуальны по отношению к Хлебникову, но достраивают хлебниковский «смертельный» ряд «творчеством»:
«В Комарово свирепствуют трупы и триппер.
В Доме Творчества – торичеллиевы коридоры»
[Соснора 2006, 626].
В семантическое поле творчества XX века попадает не только борьба, но и сила, свобода, преодоление. Творчество противопоставлено послушанию: «Когда под влиянием вдохновенного слова пробуждается в рабах творческая воля» [Лосев 1999, 43]. Но рождение при этом безразлично к оппозиции послушания-непослушания. Творчество утверждает не просто преодоление, а желательно совмещение преодоления и аскезы: «Творчество предполагает аскетическое преодоление мира, оно есть положительная аскетика» [Бердяев 1994, 167]. В идее рождения нет преодоления мира, поэтому рождение может быть и безразличным и небезразличным к религии. В рождении тоже есть напряжение и усилие, оно направлено не на преодоление, а на совместность; оппозиция активного и пассивного нейтрализуется.
Творчество связывается с идеей опасности, но в этом смысле и идея рождения не противоречит опасности. «Наука не знает последних тайн, потому что наука – безопасное познание» [Бердяев 1994, 52].
Идея творчества в ее классическом виде, будучи идеей преодоления, в частности преодоления смерти, всегда эсхатологична. «С третьей творческой религиозной эпохой связано чувство конца, эсхатологическая перспектива жизни» [Бердяев 1994, 309].
Уже не раз отмечалось, что творчество обязательно утверждает новизну как положительную ценность; добавим, что декларация новизны в рождении необязательна. Однако необходимо сделать существенную оговорку, что идея инициации не попадает под диктат обязательной новизны.
152
Юрий Сергеевич Степанов в своем вступительном слове на открытии конференции «Творчество вне традиционных классификаций гуманитарных наук» говорил о том, что творчество – это такая структура, которая запускает процесс. В такой формулировке инициации, а не новизны трудно усмотреть противоречие идее рождения: рождение попадает под то же самое определение, хотя семантика процесса важнее для творчества, а для рождения – семантика события.
Рождение связано с событием сингулярным и многопараметровым, творчество – с творцом, процессом и продуктом.
Инициация в творчестве XX века сопровождается идеей катастрофичности и разрыва как катастрофы, в рождении есть семантика некатастрофического разрыва.
С другой стороны, идее творчества сопутствует понятие личности, индивидуальности, неделимости единицы. Любое высказывание о творчестве «ex nihilo» так или иначе имеет романтическую основу. В рождении апология индивидуальности была бы абсурдна, так как невозможно само определение единицы. За единицу рождения следует принять само событие рождения.
Г
оворя
о диктате новизны, можно привести пример, как современное искусство
XXI
века жестко ставит точку в развитии идеи творчества как бесконечной
романтической потенции самовыражения. За предель-ной маркированностью
индивидуальности в твор-честве и за творчеством бесконечного
количества новых форм (творчество понимается уже как креативность)
стоит единая и довольно простая идея. В
2006 году
153
американским худож-ником Алланом МакКоллумом осуществлен так называемый «проект форм» (The SHAPES Project), выставленный в 2008 году в МОМА. Художник претендует на то, что он выработал самопродуцирую-щуюся систему уникальных двухмерных форм, позволяющую каждому человеку на планете иметь собственную (новую) форму, причем система позволяет верифицировать уникальность этой формы. Система рассчитана на то, что население Земли достигнет своего пика около 2050 года (9,1 млрд.), таким образом, 31 миллиард новых форм призван обеспечить новизну и неповторимость самовыражения каждого обитателя Земли на протяжении XXI века. На фотографиях представлены некоторые формы и инсталляция из 7000 обрамленных форм.
Если утверждается идея творчества как сингулярного события, то описание этого события так или иначе попадет в поле рождения, и его возможно мыслить в терминах рождения. В этой связи закономерно возникает вопрос о событии мысли и вопрос о том, возможно ли творчество в философии? Казалось бы, очевидно, что да. Если основная тема философии – это мысль о мысли, то сама мысль не попадает в семантическое поле творчества. Мы говорим – рождение мысли, мысль рождается, мысль родилась. И.М.Кобозева отмечает характерность для концептов мысль и идея «предикаты жизненного цикла…: МЫСЛЬ: живая; Эти угарные мысли живут где-то вне человека; Мысль важная в уме его родилась… ИДЕЯ: Идея Родины жива и будет жить вечно; Идея эта родилась давно; эти идеи имеют немецкое происхождение…» [Кобозева 1993, 101].
В отличие от предикатов рождения, предикаты творчества нехарактерны для описания ментального мира; вряд ли мы можем сказать: творить мысль, мысль сотворилась, творчество мысли. Существует расхожее словосочетание творческая мысль, однако оно, скорее, оценочно, семантически ближе к таким оценочным сочетаниям, как оригинальная мысль, поэтическая мысль, а не к идее творчества. Параллельные метаморфозы происходят с предикатами идеи (рождение идеи, идея родилась), но не творчество идеи, не творить идею, хотя так же, как и сочетание творческая мысль, возможно сочетание творческая идея в частично десемантизированном варианте.
Кафка в размышлениях о Шопенгауэре, говоря о рождении мысли, прямо использует слово мысль именно в паскалевском значении, совмещающем собственно мысль и философский жанр «Мысли»: «вот здесь и рождается мысль. Его [Шопенгауэра] нужно читать хотя бы ради одного языка» [Janouch 1952, 65].
И наконец, безусловно, рождение истины, истина родилась – но не творчество истины, творить истину, более того, невозможно сочета-
154
ние творческая истина: «Искусство всегда лишь экспедиция за истиной… Истина – то, что нужно каждому человеку для жизни и что тем не менее он не может ни у кого получить или приобрести. Каждый человек должен непрерывно рождать ее из самого себя, иначе он погибнет» [Кафка 1989, 557].
Рассмотрим пример, когда зона ментальности напрямую соединяется с идеей творчества. Например: rationalia Кузанского переводится в XX веке как творение рассудка: «Так как человеческий ум, благородное подобие бога, участвует, насколько может, в плодородии творящее природы, то он из себя… развертывает творения рассудка (rationalia)» [Кузанский 1979, 189].
Обратим внимание на то, что природа называется творящей, т.е. природе приписывается также творчество ex nihilo. Рождение подразумевает рождение живого (т.е. семантику живого) и обреченного быть живущим. Творчество нейтрализует оппозицию живого и неживого, взаимная обратимость живого и неживого – одна из популярных креативных практик. Творчество не предполагает связь. Вспомним, что Святой Дух в символе веры как связь реализуется только в событии рождения.
Мыслители XX века пытаются всеми способами избежать противопоставления творчества и рождения, заменяя термины рождения терминами пробуждения: «Необходимо, чтобы время, ослабление неподвижной вечности, имманентности всего всему, основывалось на новом, уникальном в своем роде напряжении, с помощью которого в бытии пробуждается интенциональность или мысль» [Левинас 2006, 191].
Следующая значимая оппозиция творчества – вертикальность и горизонтальность. В высказываниях о творчестве вертикаль маркируется определениями высоты или глубины в таких выражениях, как высокое творчество, или в таких высказываниях, как например: «чем глубже он погружается в творчество, тем острее и неразрешимей его конфликт с реальным существованием» [Степанов 2006, 53]. Так как рождение не вертикально, а горизонтально, то его глубина специально не маркируется: «Рождение равенства из единства» [Кузанский 1979, 60]; можно погрузиться в творчество, но нельзя погрузиться в рождение, и, находясь в событии рождения или сохраняя верность событию рождения, мы не движемся вверх-вниз, как на лифте. В то же время «творческая духовная жизнь не есть движение по плоскости, это – движение вертикальное, ввысь и вглубь» [Бердяев 1994, 310] – вот одна из формул вертикального, некоммуникативного движения. Коммуникация ограничивается территорией взлета и посадки. Рождение подразумевает горизонтальные, но нелинейные взаимоотношения: коммуникация принципиально возможна, хотя территория ее тоже очерчена – территория события.
155
Тема власти как реализация вертикали, основная в идеях XX века о творчестве, творческая коммуникация также часто трактуется как власть, что подразумевает общение как власть вообще («творческое общение человека с природой, власть человека над природой» [Бердяев 1994, 295]), но и идею творчества как создание продукта, обладающего властью, т.е. коммуникацией.
Устойчивая трактовка творчества в терминах власти на протяжении XX века привела к тому, что в современных текстах творчество и власть часто употребляются как абсолютные синонимы. «Если бы прошлое было всего лишь последствием настоящего, оно было бы не творчеством или властью, а непоправимым отсутствием» [Бадью 2004, 85]. В этом высказывании Бадью о Делезе и Бергсоне прошлое определяется как положительное производство времени, т.е. творчество или власть, или, другими словами, продукт творчества и орудие власти. В отличие от власти, слово мощь применимо и к творчеству и к рождению; возможно как сочетание мощь творчества, так и сочетание мощь рождения.
Следующие значимые оппозиции творчества – это мудрость и творчество, а также педагогика (любая пропедевтическая деятельность) и творчество. И та и другая оппозиция представляют компонент творчества в плане отрицания коммуникации и, напротив, мудрость и педагогику – в плане положительной коммуникации. Полагается коммуникативный предел усвоению творческой истины: «творческого прироста мудрости в мире нет» [Бердяев 1994, 292], но в то же время рождение непрямо (нелинейно) сопряжено с мудростью.
В соотнесение пары рождения и творчества можно ввести и трансформацию оппозиции говорить-сказать. Основной установкой XX века было сказать в отличие от говорить, сказать, т.е. прорваться через повтор говорения. Отрицание говорения как повторения во имя творчества как нового – один из мотивов XX века: «Говорить о прекрасном – самое последнее дело: нужно творить прекрасное» [Шестов 2001, 438].
Характерно название известной книги Януха разговоров с Кафкой «Kafka m`a dit» (Кафка мне сказал) – это название можно считать формулой, кульминацией пророческого сказать творца XX века, сказать, которое даже в хайдеггеровском варианте сущностного сказать, принадлежит пророку и творцу XX века и маркирует вертикальные отношения я – не-я.
В конце XX – начале XXI века мы наблюдаем смену парадигмы на обратную, снова реабилитируется установка на говорить, а не только на сказать. Говорить связано с горизонтальными отношениями, в которых идея творческого пророчества частично снимается. Внутри поэтических сообществ поколения 20-летних (по наблюдению Данилы Давыдова) постоянно появляется слово говорить друг с другом, но не в дра-
156
матическом смысле, а сопряженное с неким мы; снова растет количество посланий, обращений, ответов, от чего поэзия зрелого XX века практически отказалась.
Если представить оппозицию говорить-сказать в виде очень приблизительной схемы, то сказать попадает в поле творчества как обязанность творца сказать и ориентация на новизну (пусть даже нисходящую до креативности); говорить же, возможно, попадает в поле рождения как говорить, приговаривать, превращаться, переговаривать, изменяться и может быть связано с описанием, дескрипцией некоего сингулярного события рождения.
Если в XX веке философ или поэт обязан был принять на себя ответственность за сказанное, за сказать, оставив говорение (повторение) избитых истин на потребу обывателю, то XXI век пытается быть верным событию говорения. Критерий ответственности, в частности ответственности поэта или философа, перестает разделять полюса говорить и сказать, так как говорить и сказать вообще перестают быть полюсами. Говорить на языке рождения подразумевает переосмысление самой идеи творчества XX века.
Задача стоит в снятии пророческого перформатива с глагола говорить. Фраза Айги «Я говорю в последний // раз – говорит Поэт» [Айги 2007, 37] становится формулой конца XX века, которая уже не может воспроизводиться в XXI.
Завершая неполный перечень оппозиций творчества, необходимо выделить пару человек – человечество. Несмотря на заявку Бердяева, что творчество – это откровение о человеке, творчество XX века все же коррелирует с понятием человечества, а не человека. «Человеческий род перерождается в человечество» [Бердяев 1994, 46], что подразумевает род, уничтожаемый перерождением. Идея рождения связывается творцом XX века с человеческим родом, а идея творчества предназначена для некоего человечества, существующего независимо от человеческого рода. Действительно, можно сказать: творчество писателя, творчество поэта, творчество ученого; вряд ли возможно сочетание творчество человека. Творчество, таким образом, в какой-то мере функционально, в то время как рождение рассматривает человека как сингулярность во всей его полноте.
Интересно, что поэт, обращаясь к онтологичности творчества, особенно довербального или перехода к вербальному, пользуется терминами рождения. Термины рождения позволяют также говорить о я как о человеке и о его связях с миром:
157
«Так – до названья – мелькнет человеко-рожденное:
Станет “я”-Домом – Любви»
[Айги 2006, 115].
И, наконец, по отношению к противоположности творчества и культуры: творчество в понимании XX века противопоставлено культуре, но и истина рождения тоже в этом смысле некоммуникативна, культура не распознает истину рождения, так как не имеет готовых форм для распознания истины сингулярности.
В истории развития философских, религиозно-философских и поэтических текстов многочисленны попытки замещения, преодоления оппозиции или усиление оппозиции рождения и творчества.
Рождение подменяется творением, или рождение трактуется в терминах творчества: «рождение Отцом Сына и было созданием всего в Слове… божие Слово есть… искусство» [Кузанский 1979, 90]. При такой подмене и рождение по аналогии к творчеству трактуется как рождение ex nihilo (например, у Бердяева). Творчество может быть дано в терминах рождения, точнее, второго рождения, например, рождения андрогина, но все же в подобных высказываниях речь идет о классическом творчестве.
У Николая Федорова творчество как воскрешение отцов противопоставлено рождению детей матерью; творчество трактуется как обратный процесс – возвращение. Проект Федорова тоже можно рассматривать как один из проектов совмещения классической мыслью XX века идеи рождения и творчества, в котором метафора творчества как победы над смертью буквализуется.
Иногда тема творчества переосмысляется как второе рождение; телеология я сотворил в этом контексте понимается как я заново родился. В этом сближении очевидно желание включить творчество в семантическое поле рождения и понимать творчество как экзистенциальное событие.
Попытки буквально совместить термины творчества и термины рождения, например, у Генриха Сапгира в стихотворении «Рожденные мной» [Сапгир 1999, 285], содержат, например, в качестве оправдания объявление себя нечеловеком, ангелом (т.е. творческое рождение как дыхание ангела). Ангел – очень удобная постмодернистская фигура, позволяющая не помещать пару творчество-рождение ни в поле человека, ни в поле Бога, а оставлять ее на некоей территории промежуточного конструкта. Стихотворение «Рожденные мной», таким образом, становится текстообразующим в цикле 1989 года «Дыхание ангела».
Однако предпринимаемые попытки сближения творчества и рождения ликвидируют основной камень преткновения ex nihilo и создают некую возможность для участия человека. Такие попытки предприни-
158
мались как теологами со стороны божественного творчества, например идея Оригена о том, что творчество это не единовременный момент, но процесс порождения Богом новых миров продолжается постоянно – эта мысль сближает творчество с рождением. По Оригену «Логос самостоятельно предсуществовал в вечности: “ουκ εστιν οτε ουκ ην” (“нет времени, когда Его не было”). Он не сотворен во времени, но рожден от Бога в вечности (“αει γεννα αυτον”»). Это вечное рождение Сына (“aeterna ac sempiterna generatio”)» [Хегглунд 2001, 49].
С другой стороны, сближение творчества и рождения очевидно в идее положительного нуля, модели средневековой мистики, нашедшей свое продолжение в русской философии и поэзии XX века в лице обэриутов (А.Введенского, Я.Друскина, Д.Хармса, Л.Липавского); это творчество как процесс сжатия и высвобождения некоего пространства в Боге, из которого творится мир. Эта идея, наряду с оригеновской, но иначе, совмещает идею рождения и творчества, тем самым оставляя надежду на участие человека, не превращая его в Бога, Творца, Демиурга и т.д.
Очень продуктивным для XX века оказалось и соотношение рождения и творчества у Мейстера Экхарта. Рождение, «праздник вечного рождения» [Экхарт 1991, 11], противопоставляется творчеству, творению, но с обратным знаком. Богоподобие связывается с рождением, прежде всего с рождением в человеке вечного Слова. Сосредоточенность на тварности, творчестве и творении как образности мешает рождению – так следует трактовать парадоксальное высказывание Экхарта: «Нет ничего, что бы так препятствовало этому <рождению> как время и творение» [Экхарт 1991, 4]. В XX веке Бердяев истолковывает идею Экхарта в пользу Логоса как творчества. Если у Экхарта рождение – это возвращение в неизреченное ничто, таким образом, оппозиция ничто и творения не снимается, то Бердяев, интерпретируя Экхарта, пытается снять эту оппозицию и переходит к терминам творчества; в результате творчество неизбежно связывается с апологией множественности: «В Экхарте есть единственная мистическая глубина, но он не обращен вперед, к творческому откровению и развитию Божества в космосе, в конкретных ликах множественности» [Бердяев 1994, 285].
В конце XX – начале XXI века можно говорить об оттеснении слова творчество в зону креативности. В научной литературе креативность напрямую связывается с новизной: «креативная компетенция теоретического дискурса состоит в инновационности научного языка» [Тюпа 2006, 32]. Если началом XX века утверждается аристократичность творчества, именно процесс демократизации маркируется словом креативность.
Если творчество мандаторно, а идея творчества почти всегда подразумевает диктат творчества, то креативность теряет идею диктата, ста-
159
новится чем-то дополнительным, желательным. Новизна в креативности находится, прежде всего, в сфере конфигурации и комбинаторики. Творчество понимается онтологически, креативность – социально-психологическая категория.
В понятии творчество всегда присутствует семантика активности, часто, как было видно из высказываний о преодолении и борьбе, даже в прямой оппозиции к пассивности; креативность в этом смысле удерживает семантику активности, деятельности, даже суетливости.
Возможно, явная оппозиция творчества и креативности или, точнее, момент перехода от идеи творчества к идее креативности, очевиден именно русскому сознанию, прежде всего благодаря наличию, как и в паре понятие-концепт, различных слов, но и благодаря онтологичности русского мышления.
Итак, по отношению к кому сегодня говорится творчество и творческий? В метатексте, особенно биографическом, в настоящее время эпитет творческий используется по отношению к жизни любого известного человека (celebrity, знаменитости) независимо от сферы деятельности. Биография – это эволюция, и узус культуры клиширует любое изменение, дифференциацию как творческую эволюцию: «Творческая эволюция Эмманюэля Левинаса» [Ямпольская 2006, 7] – это сказано о жизни философа, но на его месте мог быть ученый, спортсмен, хозяин предприятия и др., например, мы могли бы сказать «творческая эволюция мадам и месье Ферреро». Современный художник, поэт, писатель, работающий в традиционном поле творчества XX века, говоря о собственных работах, старается не использовать слово творчество, но он же без затруднений произносит: «творчество Матисса» или «творчество Эмили Диккенсон». По отношению к современности же ему кажутся неуместными выражения «Пьер Киркеби в своем творчестве» или «Кики Смит в своей творческой эволюции». Для нас стали привычны выражения детское творчество, народное творчество, творчество инвалидов, и в то же время о своем творчестве охотно говорят интерпретаторы: дизайнеры, парикмахеры, повара, актеры, балерины. Именно они ответственны за креативность, за комбинаторику, за новизну, за бесконечность «новых форм». Преображенное творчество как креативность предпочитает переходные формы, синтез (fusion), смешанную технику и тяготеет к объявлению новизной самих приемов смешивания. Рождение, будучи связанным с сингулярным многопараметровым событием, не содержит заявки на патент приема, превращение приема в брэнд, поэтому плохо структурируется и предпочитает дескрипцию.
Интересно высказывание Алена Бадью о том, что Делёз «дает решительную критику репрезентации, заменяет логикой смысла поиск истины, борется с трансцендентными идеальностями во имя творче-
160
ской имманентности жизни» [Бадью 2004, 17], в котором отчетливо звучит, что если быть верным апологии творчества и жизни как творчества во второй половине XX века, то это неизбежно приводит к замене поиска истины логикой смысла и поиска смысла как продукта. Соотношение творчества и бесчисленных репрезентаций творчества или бесчисленных возможностей творчества – тоже одна из моделей постмодерна.
Если следовать идее множественности и отождествлению творчества и креативности, то одна из основных идей креативности – дифференциация, в этом же поле лежит поиск бесконечных случаев и изоморфизма этих случаев. Случай трактуется как примеры, а любое творчество – как некое решение или как универсальная возможность бесконечных задач (примеров) и их решений. Идея творчества в конце XX века, таким образом, связывается с идеей многообразия, перечисления или коллекционирования случаев.
Случай присваивается творчеством, однако, в новом поле рождения-творчества случай также присутствует, но в принципиально ином значении: «случай никогда не бывает предметом мысли, он есть то, что ее принуждает» [Бадью 2004, 25]. Рождение не окказионально (в смысле принципиального нарушения нормы), поэтому случай как противопоставление закономерности изымается из обихода, так как и то и другое является показателем знания/незнания о причинно-следственной связи события, а не о самом событии. Рождение концентрирует внимание на самом событии, случай лишь может обусловить мысль о событии. В то же время рождение, как уже отмечалось, предполагает длительность события в смысле нашей верности событию.
В заключение развития прослеживаемых оппозиций необходимо сказать о том, что онтологическая идея рождения пытается вернуть в бывшее поле творчества то, что было утрачено творчеством-креативностью в XX – начале XXI века – понятие истины. Идея креативности противоречит поиску истины, но твердо опирается при этом на понятие мнения: «мнение составляет первичную материю любой коммуникации» [Бадью 2006, 77], что обусловливает высокую коммуникативность креативности. В мнениях нет ни истины, ни лживости, мнения безразличны к истине и благодаря этому высококоммуникабельны; мнения как множественность (или множественность мнений) обладает высокой степенью сообщаемости и коммуникативности. Рождение, понимаемое как истина, неспособно оперировать мнениями, и поэтому коммуникация, особенно внутри самого события и как следование событию, ограничивается участниками события (встречи). «Все происходящее по ведомству процесса истины – несообщаемо… Вхождение в состав субъекта истины может быть лишь тем, что с вами
161
случилось» [Бадью 2006, 77-78], при этом понятие случилось – это аналог встречи, а не случая (случая как множественности или примера).
Несмотря на то, что истина (истина рождения) малокоммуникабельна или почти некоммуникабельна, но это вынуждение знаний, импульс к преображению мнений. Рождение-творчество все равно превратится в креативность (мнение), иначе оно не будет усвоено культурой.
Современная апология концепта творчества в его транзиторности-трансформируемости в креативность прямо связана, таким образом, с кризисом понятия истины. Возвращение истины производит эффект переработки креативности силой рождения. В результате креативность и ее коммуникативные коды становятся другими, меняются, оставаясь, тем не менее, безразличными к истине рождения.
Здесь в духе принятых в XX веке культурологических и семантических схем уместно было бы использовать термин смена парадигм, но интересно заметить, что и само понятие смена парадигм, однозначно опирающееся на положительную аксиологию новизны, тоже относится к полю креативности, а не к полю рождения.
Рождение имеет дело с внутренней непротиворечивостью. Внутри события рождения есть, тем не менее, что-то принципиально неименуемое, некоммуникабельна именно непротиворечивость, глубинная общность, потому что любая оппозиторность, противоречивость, даже парадоксальность классического творчества XX века всегда потенциально коммуникабельна и может служить любимым источником творчества, креативности, творчества как креативности или обмена мнениями.
Прослеженные в этой работе закономерности эволюции понятия и терминов творчества не требуют однозначной отмены терминов творчества, однако очевидно, что они сами мигрируют в креативность. Возможно, о части бывшего поля творчества, оставшемся свободным от креативности, нам просто станет удобнее говорить в терминах рождения.
162
Литература:
Janouch 1962 – Janouch G. Kafka m`a dit, Paris, 1952.
Айги 2006 – Айги Г. Поля – двойники, М., 2006.
Айги 2007 – Айги Г. Журнал «Воздух», №1, М., 2007.
Аронзон 2006 – Аронзон Л. Собрание произведений, Т.1, СПб., 2006.
Бадью 2004 – Бадью А. Делёз. Шум бытия, М., 2004.
Бадью 2006 – Бадью А. Этика, СПб., 2006.
Бердяев 1994 – Бердяев Н. Философия творчества, культуры и искусства. В двух томах, Т.1, М., 1994.
Кафка 1989 – Кафка Ф. Избранное. Сборник, М., 1989.
Кобозева 1993 – Кобозева И.М. Мысль и Идея на фоне категоризации ментальных имен // Логический анализ языка. Ментальные действия. Вып.6, М., 1993.
Кузанский 1979 – Кузанский Н. Сочинения. В двух томах, Т.1, М., 1979.
Левинас 2006 – Эммануэль Левинас. Путь к другому. Сборник статей и переводов, посвященный 100-летию со дня рождения Э. Левинаса, СПб., 2006.
Лосев 1999 – Лосев А.Ф. Са́мое само́, М., 1999.
Сапгир 1999 – Сапгир Г. Стихи и поэмы, Т.2, М., 1999.
Соловьев 1990 – Соловьев В.С. Сочинения, в 2 т., Т.2, М., 1990.
Соснора 2006 – Соснора В. Стихотворения, СПб., 2006.
Степанов 2006 – Степанов А. Вместо предисловия // Л.Аронзон, «Собрание сочинений», в 2 т., СПб., 2006.
Тюпа 2006 – Тюпа В.И. Теория как дискурсивная практика // Гуманитарная наука сегодня: материалы конференции, Москва – Калуга, 2006.
Хегглунд 2001 – Хегглунд Б. История теологии, СПб., 2001.
Шестов 2001 – Шестов Л. Философия трагедии, М., 2001.
Экхарт 1991 – Экхарт М. Духовные проповеди и рассуждения, М., 1991.
Ямпольская 2006 – Ямпольская А.В. Творческая эволюция Эмманюэля Левинаса // Эммануэль Левинас. Путь к другому. Сборник статей и переводов, посвященный 100-летию со дня рождения Э. Левинаса, СПб., 2006.
163