НАТАЛИЯ АЗАРОВА



Азарова Н.М.

КАТЕГОРИЯ И ПОНЯТИЕ - НЕСПЕЦИФИЧЕСКИЕ ФИЛОСОФСКИЕ ТЕРМИНЫ В ПОЭТИЧЕСКОМ ТЕКСТЕ

Язык как медиатор между знанием и искусством. Сборник докладов Международного научного семинара / Учреждение Российской академии наук. Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН. – М.: «Издательский центр «Азбуковник», 2009. – С. 107-116.

Современный русский поэтический текст активно осваивает как специальные философские термины (авторские и неавторские), так и неспецифическую философскую лексику¹ (авторскую и неавторскую), хотя частотность и текстообразующая роль этих групп неравнозначна для поэтического текста. Освоению в поэтическом тексте подвергаются также словосочетания общеупотребительной научной лексики, характерные именно для философского текста, имена философов, заглавия известных философских произведений.

Ряд философских терминов активно заимствовался и заимствуется языком науки из языка философии, что дает основание считать такие термины, как качество, тождество, аргумент и т.д., общенаучными терминами философского происхождения. Однако, если нет специальных оснований полагать иное, следует признать, что в язык поэзии они попадают либо непосредственно из языка философии, либо, что более регулярно, опосредованно из языка культуры – как популярный концепт. Из этой группы терминов поэтический текст осваивает такие лексемы, как качество, категория, субъект, тождество, факт, аргумент, доказательство, константы, концепт, атрибут: «мир есть совокупность фактов» (Скидан), «Удостоверясь // В тождестве наших сиротств» (Цветаева), «для уроков ритмики… требуются квазиатрибуты» (Зингер), «цветут в кувшине ильдефонсы // в буфете парные фаянсы // идут, разительная Роза, // вразнос константы» (Гандельсман).

Поэтический текст стремится выявить стилистическую маркированность подобных лексем, вынося их в сильную позицию, например заглавия («Мы (два тождественных человека)» (Хармс)) или употребляя их в подчеркнуто терминологических философских словосочетаниях: «вдохнуть навеки к а ч е с т в о – // в с е о т м е н я ю щ е г о О д и н о ч е с т в а» (Айги), «Действие к а ч е с т в а некоего» (Айги), «чьи качества как и оно само несказуемы суть» (Давыдов).

В историческом аспекте необходимо отметить постепенную утрату внимания поэтических текстов к определенным лексемам подобного типа в связи со стиранием стилистической маркированности слова и вхождением его в основной состав общеупотребительной лексики. Так, если в первой половине ХХ века слово доказательство, хотя и употреблялось нетерминологически, но еще сохраняло непосредственную связь с научно-философским или философско-теологическим дискурсом, то в конце XX – начале XXI века слово полностью теряет свою терминологичность. Это обусловливает достаточную частотность появления доказательства в поэтических текстах первой половины ХХ века в контекстах, так или иначе обусловленных фило-

107

софской семантикой: «Опору духа в самом деле // Ты в доказательстве искал?» (Мандельштам), «Пять прямых параллелей короче прямой, // Доказательство – записи в нотной тетрадке» (Пастернак), – и непопулярность подобных контекстов в текстах конца ХХ – начала XXI века, стремящихся заменить доказательство подчеркнуто стилистически маркированным термином аргумент: «как жить: включить логический аргумент в порыв. запомнить» (Скандиака).

Инкорпорирование философской лексики в поэтический текст ХХ века может быть продемонстрировано на примере трех лексем: категория, понятие и идея, причем в этой триаде понятие занимает медиальное положение между более маркированным философским и общенаучным термином категория и лексемой идея, обладающей взаимопроницаемым статусом «живого» слова и философского термина.

Термин категория активно осваивается русской поэзией в 30–60-е гг., вплоть до настоящего времени. Регулярным является поэтическое осмысление лексемы категория и терминологических лексических сочетаний (обобщающая категория) при помощи метафор чувственного восприятия или конкретно-бытовой лексики: «И в шуме этих категорий // Займут по первенству куплет // Леса аджарского предгорья» (Пастернак), «приторный запах лавра и обобщающей категории» (Зингер).

Обэриуты разрабатывают собственно философское понятие категории. Так высказывание Хармса

всегда наивысшая чистота категорий

пребывает в полном неведении окружающего.

И это, признаться, мне страшно нравится

продолжает тему Гегеля, воспринятую и русским философским текстом: «Чистая категория отсылает к видам, которые переходят в негативную категорию или в единичность» [Гегель 2006, 128], «Вещь, взятая как чистая категория, есть не что иное, как схема» [Эрн 1991, 291]. Введенский, в свою очередь, сопрягая лексему категория с парадоксальной метафорой рыбы, развивает одну из своих основных философских тем – способность абстрактного понятия превращаться в конкретный предмет и наоборот. Из термина категория, таким образом, изымается генерализующая семантика: «на документах слово горе // гляди написано везде // и вижу сотни категорий // как рыбы плавают в воде» (Введенский).

Авангардная поэзия 60-х считает возможным употреблять слово категория в собственно-философском терминологическом значении, но часто не в самом тексте стихотворения, а в специфическом комментарии к тексту, являющимся, тем не менее, неотъемлемой частью текста. У Айги встречаются два структурно идентичных случая подобного использования термина категория: «Есмость – категория “есть”» – к стихотворению «И: об уходящем» («и е с м о с т ь хлеба (да им пережито // будет и место!..) и рядом – н е м н о г о с т ь…»), «Чтотость – категория “что”» к стихотворению «И: та же контора-мир».

Лексема понятие появляется как неспецифический философский термин уже в поэзии начала XX века у Блока:

В ночь умозрительных понятий,

Матерьялистских малых дел

108

Бессильных жалоб и проклятий

Бескровных душ и слабых тел!;

Хлебникова «Глыбы ума, понятий клади, // И весь умерших дум обоз»; далее, у Введенского: «Кто ты родственник небес, // Снег, бутылка или бес. // Ты число или понятие». Все эти контексты недвусмысленно свидетельствуют о том, что лексема понятие мыслится поэтами именно как философское понятие. Из поэтов конца XX века слово понятие наиболее характерно для поэзии Айги (не менее 30 контекстов), например: «“всё” – как понятие? – есть – как обертка! . . // – чтобы шуршать и коверкаться…».

В редких случаях лексема понятие появляется в чисто терминологических сочетаниях, характерных для философского текста. Терминологичность сочетаний со словом понятие поддерживается иными философскими или общенаучными терминами, помещенными в ближайший контекст:

линии стульев, рам и шкафов

провожал я движеньями

…

мысленно мерил я пальцами

линии их бровей.

…

и было понятие мышления

чтобы я знал,

что блики на их фортепьяно

имеют свою родню

(Айги).

Явно философское терминологическое словосочетание «понятие мышления» Айги совмещает с неспецифической (неявной) философской лексемой «линии», совпадающей, например, с авторским термином Друскина:

Простые вещи переходят

Мир истинный – бытие

Линии – основание

(Друскин).

В тексте Давлетшина типичная для философского текста генитивная конструкция понятие запаха (по типу понятие страха, понятие другого) поддерживается стилистически маркированным, общенаучным оборотом «возвращаясь к исходному в этом тексте»:

телевизор без звука

свежий диск музыки dub

руки пахнут нет не дубом клубникой

возвращаясь к исходному в этом тексте понятию запаха

В философской литературе термин понятие исторически связывался с идеей рассудка; эта традиция, воспринятая частично и русским философским сознанием, придавало эпитетам, характеризующим «понятие», негативную или частично негативную оценку: «Разум же… замечая неуместность выражений рассудка… разум, видя свое понятие ущербным пред сиянием божества, утверждает» [Кузанский 1979, 204]. Русская мысль использует такой атрибут понятия, как «рассудочное», для критик

109

европейской философии: «вырожденческая философия европейского позитивизма и рационализма» растворяет «их [имена] в мертвых звуках или в рассудочных понятиях» [Лосев]. Далее, эпитет мертвый по отношению к понятию превращается в устойчивое словосочетание: «мертвое понятие» [там же]. Словосочетания мертвое понятие и рассудочное понятие употребляются как синонимические. Частично негативную окраску получат понятие в сочетании с эпитетом умозрительный. Эта традиция восходит к Шеллингу: «Хаос – позднейшие объясняют его как пустоту или даже как грубую смесь материальных стихий – это чисто умозрительное понятие, но не порождение философии» [Шеллинг 1989, 190]. В процитированном выше «Возмездии» Блока негативность окраски в шеллингианском сочетании умозрительных понятий усиливается эпитетом материалистский. Материалистский, таким образом, отсылает не только к философии материализма, но и является своеобразной градацией шеллингианского термина материальный: «В ночь умозрительных понятий, // Матерьялистских малых дел». Подобное отторжение рассудочности понятия приводит к попытке соотнести два ряда понятий – некое понятие, доступное человеку и иное понятие. Эта мысль маркируется как в философском, так и в поэтическом тексте эпитетами наш, наше, наши понятия, человеческие понятия, людские понятия: «Мы не можем говорить о высшей правде, высказать ее саму в наших понятиях – но только потому, что она сама – молча говорит о себе, себя высказывает и открывает» [Франк 1990, 313], «цвет – дальнего края другого // … // двойника людского понятия “поле”» (Айги).

В качестве представления иного (другого) понятия поэзия использует для определения понятия метафоры небо, облако, причем небо может быть носителем понятия:

В ту ночь в понятиях небес

Все стало звуком: звук исчез

(Пастернак),

или локусом понятия:

Лисицы и жуки в лесу,

понятия на небе высоком, –

подойди Бог и спроси лису:

что лиса от утра до вечера далеко?

(Введенский).

В случае развертывания локальной метафоры само понятие способно метафоризироваться как облако:

а это

понятие-облако

столь неотступно-свисающее

(Айги)

Подобные контексты связаны, в частности, с неоплатонистической трактовкой понятия, что находит отражение также в сближении текстом Введенского понятия, неба и числа: «Кто ты родственник небес, // Снег, бутылка или бес. // Ты число или понятие, // приди Фомин в мои объятия» (Введенский). Попутно отметим, что число – один из любимых поэтико-философских терминов обэриутов: «моя верёвка разума // гремела по числам» (Хармс).

110

С другой стороны, идея связывания понятия с лексемами разума, ума приводит к появлению количественных метафор, связанных с темой «нагромождения», «труда», «преодоления»:

Ему не снилось даже, что на свете

Есть разума твердыни, есть дела

Рассудка, есть понятий баррикады

(Пастернак),

Глыбы ума, понятий клади,

И весь умерших дум обоз

(Хлебников).

В то же время русский поэтический и философский текст одновременно предпринимают усилия по преодолению этимологической инерции русского понятия² как имеющего частично негативную окраску и восстановить собственно философское значение, развивающее, прежде всего, гегелевский термин Begriff. Эту задачу ставит перед собой Г. Шпет, утверждающий, что понятие понимаемое «живет и движется»: «Понятие здесь не “отрезок”, а живой орган. Понятие понимаемое живет и движется. Любая словесная частица понимается только в связи с другими и с бо́льшим целым… здесь нет остановок для без конца углубляющегося понимания. В каждом понятии, таким образом, implicite – все связи и отношения того, что есть» [Шпет 1994, 304], – и критикующий «скептиков» за идею «явить миру свое необыкновенное откровение, не вмещающееся ни в какие слова и понятия» [там же, 196]. Подобное отношение к понятию у Ильина, говорящего о «сосредоточенно-серьезном, мучительном, терпеливом труде, который выполняется Понятием в его развитии и который должен быть адекватно воспроизведен познающей душою» [Ильин 1918, 119], ведет к написанию гегелевского термина Понятие с большой буквы и в русском варианте.

Таким образом, развивая понятие понятие, Шпет противопоставляет свое определение понятия (Begriff) «концепту». Говоря о соотношении концепта и понятия у Шпета, его любви к понятию и нелюбви к концепту, интересно словоупотребление самого слова понятие. Переводя Гегеля, Шпет называет абсолютный дух «самым возвышенным понятием». Таким образом, понятие это нечто, что не переставая быть научным, может, тем не менее, быть возвышенным.

Ю.С. Степанов, противопоставляя понятие и концепт, отмечает, что «в отличие от понятий в собственном смысле термина (таких, скажем, как “постановление”…) концепты не только мыслятся, они переживаются. Они – предмет эмоций, симпатий и антипатий, а иногда и столкновений» [Степанов 2004, 43]. В то же время, что касается именно лексем понятие и концепт, поэтический и философский текст демонстрируют противоположную тенденцию в способности сочетаться с эмоционально-оценочной лексикой. Если для лексемы понятие характерна как негативная («Так мы и не можем понять, сколько бы ни пытались, что все-таки имеет в виду Бахтин, когда вводит такое рискованное понятие» [Подорога 2006, 520]), так и положитель-

111

ная оценка, в частности, положительная эстетическая оценка, то лексема концепт крайне ограниченна в способности сочетаться с эмоциональной лексикой. Так, возможны сочетания мертвое понятие, красота понятия, возвышенное понятие; характерны сочетания чистота понятия, чистое понятие, в том числе с положительной эстетической оценкой: «человеку доступно, при известной внутренней культуре, безо́бразное мышление и что именно такому и только такому мышлению открывается строй понятий, во всей его законченности и чистоте» [Ильин 2007, 80]; ср. сходный поэтический образ:

Чистое в долгом покое движение – чудо поня-

тия “падает лист”

(Айги).

Термин понятие у ряда поэтов включается в метафоры вдохновения; это может быть вдохновение как возгорание: «Для этого только нужно опустить курок, зажечь спичку понятия сторона, направление, путь» (Хлебников), – или вдохновение как нечто сокрытое и найденное:

из грусти

что много –

(далёко

в тумане) –

жемчужиной той что лишь только понятие –

самая грусть

(Айги).

В приведенном выше поэтическом высказывании Геннадия Айги «чудо понятия “падает лист”» понятие объявляется чудом. Слово концепт в русском языке не может вступать в подобные отношения, то есть невозможно сочетание «чудо концепта», но и невозможно «возвышенный концепт». Относительно соотношения лексем чудо и понятие здесь возможна двоякая конструкция: понятие чуда и чудо понятия: «Обозрение всех диалектических моментов мифа с точки зрения понятия чуда» [Лосев 1999, 1016]. Интересно отметить, что оба сочетания, несмотря на явную разницу в семантике, развивают в философском и поэтическом тексте общую идею возможного тождества слова и предмета и их взаимопревращаемость: «Введенский… сам хотел, чтобы поэзия производила не только словесное чудо, но и реальное» [Друскин 2000, 397]. Подобное стремление к тождеству слова и понятия обуславливает появление поэтико-философских терминов типа понятие-мира, совмещающего в себе «понятие мира» и «понятие-мир»: «о эта свежесть: коснулись // уже самого! - озарением-твердостью // тверже // возможно // понятия-мира» (Айги).

В философском тексте ХХ века лексема понятие может относиться не только к традиционному отвлеченному существительному или субстантивированному прилагательному и причастию, но и к субстантивированным наречно-предикатным (понятие вместе) или специфическим предикатным формам: понятие дай-бери, понятие шасть и др. Это особенно характерно для идиостиля философских текстов отдельных авторов конца ХХ – начала XXI века, например, в тексте В. Подороги разбирается «слово-понятие шасть»: «Появляться и исчезать, буквально, чуть ли не прыгать, находясь между полюсами отсутствия / присутствия. “Шасть”… объединяет в себе

112

две пространственно-временные модальности существования гоголевского мира: быстроту и недвижность. Шасть, и ты там, шасть, и ты здесь, – ничего, что могло бы быть промежуточным и подготовительным движением. Появляться и исчезать – но внезапно. Внезапность – постоянная смена этих “шасть”» [Подорога 2006, 191]. Характерно совмещение в одном тексте глагольно-жестового функционирования шасть, субстантивированных шасть, в том числе с определением, вплоть до сочетания шасть с лексемой понятие. По тому же принципу построен текст Айги, последовательно восходящий от частицы «все же», входящей в союзный комплекс «а все же», к сочетанию с лексемой понятие субстантивированного «все же» как имени отношения:

а вот всё же

мы знаем

понятие «всё же»

(Айги).

Еще более типичным является соотношение местоимений «всё», «все», «это», «здесь», «там» с лексемой понятие, прослеживающееся и в философском и в поэтическом тексте: «Вполне ясно мыслятся такие понятия, как “все”, “целое”, “вместе” и т.д.» [Лосев 1999, 471]; «это с и н е е “есть” // словно запах-огонь // будет вместо понятия “все”» (Айги); «притих и знаешь: есть – теперь лишь это “т а м” // что более понятий» (Айги).

Термин идея, имеющий большую историю в философских текстах, «оставляет» семантику платоновского эйдоса, что предопределяет появление его в генитивных конструкциях. Ряд генитивных конструкций со словом идея образует в философском тексте терминологическое единство: «Книга Розанова “О понимании”… Разум, пишет он, содержит семь умозрительных схем: идея существования, идеи сущности, собственности, причины (или происхождения), следствия (или цели), сходства и различия и идея числа» [Лосский 2007, 458]. Используемое Лосским терминологическое сочетание идея числа, характерное для многих философских текстов, находит отражение и в поэтическом тексте: «как до идеи Числа» (Айги).

Продуктивной моделью является сочетание лексемы идея не только с абстрактным существительным («идеи страха!» (Айги)), но и сочетание с конкретным (идея крыши, идея колес). Подобные конструкции находим и в философском и в поэтическом тексте: «идея крыши, и материя крыши – одинаково необходимы для самой крыши» [Лосев 1999, 511];

осторожно присутствие в памяти

идеи-колес-вдоль-кустарников-выжженных

(Айги).

Однако поэтический текст обладает дополнительными возможностями выразить философскую семантику онтологического реализма. Равенство абстрактного конкретному (предметному, вещественному) – не просто тема для поэзии, но поэзия добивается реальной, физической ощутимости абстрактного термина (фонической, визуальной, вплоть до тактильной): приведенное сочетание можно трактовать и как «идея колес», так и как «идея» = «колеса-вдоль-кустарников-выжженные». Таким образом, в современном поэтическом тексте возможно репрезентировать идею ре-

113

альности философского понятия; ср.: «и язык Мира-этого-Боли // держится светодержаще: // нищенской – новой – вещественностью» (Айги).

Выдвижение идеи в позицию ключевого понятия и уточнение этого понятия приводит к созданию многокомпонентных дефисных номинаций в философском тексте, что заимствуется поэтическим текстом: «Имя вещи есть идея-сила-субстанция-слово, устанавливающая для этой вещи единство сущности в многообразии ее проявлений» [Флоренский 2000, 164]; «с большим накалом чем точка-идея-сияние» (Айги).

В идиостиле Айги любая неспецифическая философская лексика оказывается связанной или включающей неоплатонистическую семантику: так, функционирование лексемы идея демонстрирует не только верность платонистическому понятию идеи, но и ее неоплатонистическую модификацию³, связывающую термин идея непосредственно с концептом Ума: «В неоплатонизме идея истолковывается как архетипы вещей, находящиеся в космическом Уме» [Философия 2006]; «идеи-смыслы суть лишь потому, что существует Идея-Смысл» [Булгаков 1999, 113]; «где как идея ночь светла // и ясен день как Бога ум» (Айги).; «а я // по снегам-как-идее-снегам // вижу – иначе бредущих:сияньем» (Айги).

Сравним положение из работы «Гельдерлин и сущность поэзии»: «Но раз бытие и сущность вещей никогда не могут быть исчислены и выведены из наличного бытия, то они должны свободно полагаться, твориться и дариться» [Хайдеггер 2003, 81], – со стихотворением Айги «Любимое в августе» 1964 года, изобилующем неоплатонистическими лексемами свет, первосвет, идея (лето-идея), часть (уменьшенная часть) и экзистенциальной лексикой, сходной с представленной в приведенном примере из Хайдеггера. Если у философа бытие способно дариться, то у поэта в дар приносится не только бытие (представленное субстантивированным инфинитивом быть), но и идея:

светом

…

из первосвета явившись

вздрагивая

ждать

и создана там где обилие лета-идеи

склонно наверное к дару

где покорилось уменьшенной частью

тихим увидеть себя:

«быть» (Айги).

Современное философское поэтическое высказывание параллельно, с разных сторон, соотносит идею и вещь: «Вещь, еще вернее, живое существо – воплощенная идея» (Сапгир), «идея это понятие о вещи» [Бибихин 2001, 19]. Благодаря долгому присутствию термина идея в философских текстах, в языке образовались устойчивые эпитеты к слову идея: высокая идея, возвышенная идея, чистая идея. Философские и поэтические тексты в развитии ряда эпитетов так или иначе отталкиваются от этих устойчивых

114

сочетаний («Нежная-то идея и переживет железные идеи» [Розанов 1990, 343]) или развивают понятие чистой идеи: «Есть сфера чистых идей, божественная София, по христианской теософии, и она есть идеальная основа творения» [Булгаков 1999, 181]; «чистый – как руки твои – как идея о них в этом мире» (Айги). В то же время сам образ идеи (что не исключает сопоставления идеи и образа) формируется при помощи авторских метафор: «как с о н звучит? // идеей-гулом» [Айги 2006, 74]; «Чувства Щекотка Мыло Пусторыл // Мысли Идеи Молния! Убил!..» (Сапгир).

Для поэтического текста важно, что традиционная семантика платоновской идеи содержит противопоставление «образу», поэтический текст может даже эксплицировать антитезу эйдоса и образа:

«страна!» –

как – сквозь ключицы! – сквозь лица:

даже не образом смысла и звука – скорее пространством идеи-отчаянья!

(Айги).

Философское понятие, таким образом, воспринимается как идея, в рамках художественного текста функционально тождественная поэтическому образу, или обратно, поэтический образ трактуется как идея: «ты – образ покоя действительно полного» (Айги).

Поэт, таким образом, утверждает свое право быть певцом идеи, а не только образа, но и к философу-поэту приложим предикат «поэт идеи»: «Значение Соловьева – поэта небесной Софии, Идеи Идей» [Иванов 1994, 344].

Таким образом, в ряде поэтических текстов неспецифическая философская лексика превращается в поэтико-философский концепт, дающий возможность решить как поэтические задачи, так и на основе поэтической рефлексии над словом – собственно философские задачи. Лексемы понятие и идея (в меньшей степени – категория), постоянно наполняются взаимосвязанными смыслами, расширяя семантический объем слова, вбирающий и семантику философского термина. Подобно философскому термину в философском тексте, поэтико-философский концепт многократно и невариативно определяется, то есть определяется всей длительностью поэтического текста, не снимая противоречий, семантических оппозиций; поэтико-философский концепт, как и философский термин, представленный «живым словом», призван «оживить» как философское, так и собственно языковое значение. Не отношение к философскому термину как к наличному языковому материалу, а выдвижение слова в такие позиции, в которых сам язык обретает возможность, само слово одновременно выступает как нормативное и потенциальное.

Поэтический текст, осваивая неспецифические философские лексемы понятие, идея, категория, имеет возможность воплотить основную идею реализма – реальность абстрактного имени, реальность отвлеченного понятия; продемонстрировать, что абстрактное имя реально существует в предметном мире.

Освоение неспецифической философской лексики поэтическим текстом является, таким образом, прямой демонстрацией современного философско-поэтического недуализма.

115

Поэтические тексты цитируются по:

Айги Г. Поля – двойники. М., 2006.

Айги Г. Поля в городе. Чебоксары. 1998.

Айги Г. Продолжение отъезда. Стихотворения и поэмы. 1966–1998. М., 2001.

Айги Г. Теперь всегда снега. Стихи разных лет. 1955-1989, М., 1992.

Введенский А.И. Полное собрание произведений в двух томах. М., 1993.

Гандельсман В. // Журнал «Воздух», № 4, 2006.

Давлетшин И. Из жизни облаков и деревьев // Девять измерений. Антология новейшей русской поэзии. М., 2004.

Давыдов Д. Сегодня, нет, вчера. Четвертая книга стихов. М., 2006.

Друскин Я. Сборище друзей, оставленных судьбою… В 2 т. Т.1. М., 2000.

Зингер Г.-Д. Часть Це. Книга стихов. М., 2005.

Сапгир Г. Избранное. М., 1993.

Сапгир Г. Собрание сочинений в 4 т. М., 1999.

Скандиака Н. // Журнал «Воздух», № 1, 2007.

Скидан А. Красное смещение. Стихи и тексты. М., 2005.

Хармс Д. Сборище друзей, оставленных судьбою… В 2 т. Т.2. М., 2000.

Хлебников В. Доски судьбы. М., 2000.

Хлебников В. Творения. М., 1986.

Цветаева М. Сочинения в 2 т. М., 1980.

Литература:

Бибихин В.В. Слово и событие. М., 2001.

Булгаков С.Н. Философия имени. СПб., 1999.

Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа. СПб., 2006.

Иванов В.И. Родное и вселенское. М., 1994.

Ильин И.А. Почему мы верим в Россию. М., 2007.

Ильин И.А. Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека. М., 1918.

Кузанский Н. Сочинения. М., 1979.

Лосев А.Ф. Вещь и имя. Цитируется по первой редакции: // www.philosophy.allru.net/perv259.html

Лосев А.Ф. Са́мое само́. М., 1999.

Лосский Н.О. История русской философии. М., 2007.

Мандельштам О. Сочинения в 2 т. М., 1990.

Пастернак Б. Избранное в 2 т. М., 1985.

Подорога В. Мимесис. Т.1. М., 2006.

Розанов В.В. Опавшие листья. Короб первый // Розанов В.В. Приложение к журналу «Вопросы философии». Т.2. Уединенное. М., 1990.

Степанов Ю.С. Константы: Словарь русской культуры. М., 2004.

Философия. Энциклопедический словарь. М., 2006.

Флоренский П.А. Общечеловеческие корни идеализма // Флоренский П.А. Сочинения в 4 т. Т. 3(2). М., 2000.

Франк С.Л. Сочинения. М., 1990.

Хайдеггер М. Разъяснения к поэзии Гельдерлина. СПб., 2003.

Шеллинг Ф.В. Сочинения в 2 т. Т. 2. М.: Мысль, 1989.

Шпет Г. Философские этюды. М., 1994.

Эрн В.Ф. Сочинения. М., 1991.

116

 

поэзия	наука и вокруг	о наталии азаровой	проекты	переводы	еда
циклы	статьи	фото	салоны наталии азаровой	ду фу	меню салонов
хронология	монографии	биография	дом для стиха	бадью	салонные рецепты
книги	учебники	статьи и материалы	архив айги	бенито дель плиего	фотогалерея
аудио	диссертации	семья	ЖИ	другие	другие рецепты
фото, видео	научная биография	учителя и ученики	заметки и записи	азарова не по-русски
visual & digital	ЖИ	на других сайтах	дизайн
публикации	центр мировой поэзии		производство
о поэзии азаровой
мысли о поэзии