Наталия Азарова
СЕМАНТИКА ХЛЕБНИКОВСКОЙ ЕДИНИЦЫ:
ИСТОРИЧНОСТЬ И АКТУАЛЬНОСТЬ
«Доски судьбы» Велимира Хлебникова: Тексты и контексты. Статьи и материалы. – М.: Три квадрата, 2008. – С. 321-341.
Данная статья посвящена семантике Единицы в «Досках судьбы» и будет являться попыткой объяснить через понимание Единого и Единицы историзм, то есть принадлежность хлебниковской концепции к культуре XIX – самого начала ХХ века, а также актуальность Единицы, которая и является причиной обращения культуры к этому тексту сегодня.
Первостепенная значимость концепта Единицы в творчестве Велимира Хлебникова подтверждается, в частности, тем, что Единая Книга является одним из наиболее часто цитируемых хлебниковских текстов, понятие Единой Книги было вынесено в качестве “ключевого слова” в эпиграф конференции, посвященной «Доскам Судьбы».
«Род человечества – книги читатель,
А на обложке – надпись творца,
Имя мое – письмена голубые.
Да ты небрежно читаешь.
Больше внимания!» (АЗЫ И УЗЫ. Единая книга)
Переживание Единицы можно рассматривать как одну из основных структурных составляющих текста. Хлебников переживает Единицу по психотическому типу, что всегда подразумевает обращение к архетипическим формам. Это, прежде всего – переживание архаического ужаса
321
уничтожения. Поэт живёт в мире ужаса: это – ужас расчленения, исчезновения, ужас перед тем, что он всё время может быть уничтожен, что он может превратиться в ничто, изойти по капле. («Я, единица, становлюсь ничем через бесконечное деление и умаление…»(ДС, 120), или «Путь единицы в ничто через деление, через самоуничтожение…» ДС, 120) Это крик: «Я расчленен, я раздроблен, мои части мне не подчиняются..!». Его основная потребность – быть целым: всё на службу этой потребности! В том числе, всё творчество. Это ни плохо, ни хорошо: это творческая телеология – сохранение целой единицы.
Апокалиптические мотивы – основные у психотика: разрушение мира, война – соответственно, трупы, тела, поражения. Поэтому, при помощи системы Хлебников надеется это преодолеть и удержать все части мира / или своего тела (что одно и то же) под контролем («Построим такие законы, чтобы положительная единица давала солнце, отрицательная – кровяной шарик» ДС, 105). Он не чувствует целостности, граница между ним и миром проницаема («…государства скользких змей, покрытых сверкающей чешуёй, сменились государствами нагих людей в мягкой оболочке кожи» ДС, 17). Поскольку он мыслит себя пророком, то есть мерой всех вещей, то его психологическая формула сводится к попытке понять соизмеримость целостности и дробности. К попытке обрести целостность, так как он её не чувствует (в частности – целостности своего тела). Но Хлебников – математик, и самовыражается в математических формулах.
Образуется определённый дефицит личности, вся энергия тратится на попытку соединения, создания некоего конструкта целостности, поскольку органически, телом, чувствами и сознанием он этого не ощущает. Ты не равен сам себе – переживание исчезновения – основной мотив: «я вышел, это значит: меня (моей единицы) здесь нет, «есть ея ничто» (нет меня)» (ДС, 119), то есть я вышел, и объем моего тела исчезает – таким образом объективируется невозможность почувствовать своё тело. Тело предстаёт как мнимая величина, то есть происходит деперсонализация личности. Далее, человек психотического типа пытается объяснить раздробленность своего существования: объективировать, иными словами – доказать существование не-Единицы, либо нет-Единицы («Природа чисел такова, что там, где существует да единица, существует и нет единица и мнимые» ДС, 119) – хотя, вроде бы, это высказывание адресовано П.Флоренскому, но это – о своем «я» и о своем ужасе.
322
В таких случаях часто отсутствует разница между «+1» и «-1» («Он взял ряд чисел, точно палку, // И, корень взяв из нет себя… Того, что ни, чего нема, // Он находил двуличный корень…» поэма «Ладомир» или в «Досках …»: «…множитель да-единица как указатель пути сменяется множителем нет-единицей, +1 и -1…» ДС, 13): это говорит о том, что для поэта не существует твёрдо фиксированных границ объекта, возникают трудности даже в различении границ математических объектов. Эта неразличимость свидетельствует о негативном (а в некоторых случаях – даже о некрофилическом) действе с обязательным присутствием смерти. Он испытывает большую сложность в определении разницы между живым и неживым. Для него слито всё, и происходит вытеснение и непереносимость живого, где даже собственная смерть представляется победой над ужасом перед раздроблением и смертью.
Основная защита от исчезновения и раздробления – это иерархия и система. Система символизируется единицей. Под знаком Единицы отождествляется Система и Судьба. («В едином шелке // Ткало веретено»). Единица и единая Система сакрализуются: Хлебников говорит об «одной священной и великой мысли, в которую превращались бы все остальные мысли» (ДС, 108).
Всю хлебниковскую Систему можно в определённом смысле назвать Единицей, имея в виду неразличимость живого и неживого (если всё живое изначально неживое, включая Я), так, Я = Книга, и Я = King – Король (Книга и King – очевидная анаграмма), Единица. Забота Хлебникова направлена на то, чтобы «готовые рассыпаться страницы будущей книги» (ДС, 29), не рассыпались, а сверстались в систему. Сама система (любая) – это Единица. King, анаграмма Книги, включает в себя в русском языке элемент гадания и предсказания. Именно King – король червей – номинирует высшую власть в гадании на картах. Тою же властью обладает гадательная Единая Книга Судьбы. Говоря о власти по отношению ко времени, в русском языке мы скорее можем употребить «король времени», тогда как маловероятно – «император времени» или «царь времени». Метафора короля даёт власть также над недифференцированно одушевленным – неодушевленным. В паре «Книга – King» абсолютными синонимами являются «вещает Бог» и «Писание говорит», так и в «Досках…» равносильны высказывания по типу «вещает Король» и «говорит Книга». Поскольку само мироздание вколдовано в книгу, значит, и на самой книге можно гадать. Для гадания необходим собственный язык – научное
323
магическое вопрошание слов, чисел и букв. «Числу в этом положении присущи свойства божественной власти…»(ДС, 44). Отношение к Единой Книге должно быть магическим. В культуре выработалась привычка цитировать кодекс законов как библию, что связано с представлением о том, что право происходит от бога. В идеале на этой книге (на самих «Досках…») тоже можно гадать по семитскому типу: вопрошая Единицу, то есть вопрошая о будущем числа и буквы этой книги, как кади вопрошает слова и буквы Самой Книги – не в значении повседневной жизни, а в соответствии с магическим отношением к книге. Такое отношение к Единой Книге было в раннехристианской, иудейской, персидской апокалиптике, в неопифагорейской философии и у гностиков.
Единица выступает как основной Бог, она венчает уравнение («Молнийный блеск там, единицы, на небе уравнений, дает новый шаг путника страны звуков» ДС, 41). «Храм года» кончается Единицей. Соответственно, где Единица – там либо Бог, либо Я, потому что я имею власть добавить или убавить Единицу, венчающую любую формулу. («год состоит из ряда нисходящих степеней троек… Его храм кончается единицей, именно, 365=35+34+33+32+31+30+1» ДС, 44). Хотя сходная практика добавлять или убавлять единицу допускалась и в каббалистических гематриях, но у Хлебникова возникает дополнительный смысл Единицы-вершины или Единицы-основания. Конечная цель – это Единица как конструкт Бог-Я-мир-тело-книга, религия Единицы («Нас много – друзей единицы…» ВОЙНА В МЫШЕЛОВКЕ).
В связи с понятием Единицы мыслится понятие основания. Уравнение времени, по Хлебникову, похоже на дерево, где Единица – это ствол. В то же время, «громадное число оснований пространства» (ДС, 16) непрочно, и, по Хлебникову, получается, что чем больше у стула ног, тем менее он прочен. Таким образом, Единица выступает как самое прочное, некое идеальное основание, подобно майскому дереву – без корней (у чисел тоже вырванные корни), потому что ветвящееся основание также свело бы на нет усилия по собиранию себя. Идея простого основания переносится на наиболее близкие к Единице Двойку и Тройку – но ни в коем случае «не далее», как говорит сам Хлебников – Единица может быть вверху или внизу и так или иначе мыслится наипрочнейшим основанием, но лучше её перевернуть по типу дерева.
Юнг в работе «Таинство воссоединения» в главе «Компоненты конъюнкции» говорит о Четверице: практически во всех мистических учениях Четвёрка – это целостность. Оперируя архетипами (по
324
Юнгу), расщеплённое и неполное сознание не может соотнести себя ни с образом круга, ни с образом квадрата (символами полноты). Дробь в данном случае очень подходит как символ самоидентификации («Узнать, что будет Я, когда делимое его - единица» ЧИСЛА). Поэтому уже Тройка пугает Хлебникова множественностью, тем более абсолютно невозможен переход от Тройки к Четвёрке – как и принципиальное осознание себя Кру́гом.
У Хлебникова мир, состоящий из клочков (как, собственно, и его сознание), не может сложиться в сумму, отчего Единое/Eдиный/Единица не является суммой: поэт избегает сложения и возлагает надежды на степень, поскольку сама операция сложения для него не элиминирует распадающегося на части сознания. Хлебников не раз говорит о неприятии сложения, о невозможности сложения для его сознания – сложение является уделом обычных людей: «счета овечьих стад… счета столбиков денег… действие сложения… С этим скарбом здесь нужно расстаться!... Плотник, работавший над вселенной, держал в руке действие возведения в степень!» (ДС, 41) или «можно быть недовольным убогостью словаря живых существ и приступить к существотворчеству» (ДС, 42). Существо иного рода – это то, для которого «будет трудно действие сложения и близкими высшие действия» (там же).
Единица-Творец видит вокруг себя дроби и, в идеале, собирает всё воедино под контроль Единицы. Хлебников декларирует «волю к наименьшим числам» (ДС, 16). Диктат Единицы или модальность Двойки: Двойка попадает под Единицу и от неё неотделима. Во всех культурах Великое Единое не имеет имени и является порождающим началом. Из единицы – образуется Двойка: например, Небо и Земля. Эта двойка отлична от чувственно данных неба и земли, это – некий Принцип Двойки. Поскольку этот принцип ещё непосредственно связан с Единицей («Две священной единицы // Мы враждующие части…» ЧИСЛА), он не столько отличен от Единицы, как Тройка. Это – момент присутствия одного в другом – через Единицу.
Конфликт – он же зачатие, он же – рождение-и-смерть появляется в Тройке. Тот же конфликт – это взаимодействие с другим-живым, которое сразу превращается у Хлебникова в «тр» – труп, где любое зачатие изначально несёт в себе разложение и смерть.
Знаменитая фраза Чжуан-цзы «Один порождает Два, Два порождает Три. Три порождает все вещи» парадоксальна тем, что именно не Два, а Три порождает все вещи, многообразие мира, которое пытается убрать Хлебников, его конфликт с миром начинается с уровня Тройки.
325
* * *
В то же время, несмотря на очевидную индивидуальность, Единица и система Хлебникова, как было заявлено в заглавии – исторична. Не первый раз «Доски судьбы» соотносятся с произведением Шпенглера «Закат Европы», несмотря на то, что доподлинно неизвестно, читал ли Хлебников этот труд (скорее всего нет, хотя «Закат Европы» опубликован в 1919 году). Интересны не совпадения – тем более, что их не так и много. Шпенглер настаивает на цикличности, не обуздывая случайность, как поступает Хлебников, в пользу системности. Принцип построения шпенглеровской картины мира антисистемный – физиономический. Для нас же интересна характеристика Шпенглером теорий аналогичных хлебниковской – разумеется, без учёта поэтической её составляющей – как идей заката фаустовской культуры. В шпенглеровском смысле «Доски…» – это тип сочинения и мышления «закатывающейся» фаустовской культуры XIX – начала ХХ века.
Для этого этапа (заката фаустовского рассудка), по Шпенглеру, необходима «выработка чисто числовой трансцендентности, полное и безостаточное преодоление видимости и замена её непонятным и неосуществимым для профана образным языком» (ОШ, Т.1, С.624). «Раскромсанный окружающий мир» (ОШ, Т.1, С.627) таким образом приведен в систему и углубился до чистой сферы функциональных чисел, цель культуры достигнута. «Если существуют чистые законы времени, то они должны управлять всем, что протекает во времени» (ДС, 17). Последний заключительный акт фаустовской мудрости – это абсолютное растворение знания в чудовищной системе морфологических сродств.
«Инфинитезимальная музыка безграничного мирового пространства –такова была всегда глубокая ностальгия этой души, такой её великий завет духу грядущих культур, сведенный в качестве логической необходимости фаустовского мирового рассудка к формуле динамически-императивной каузальности, усовершенствованной до диктаторской, работающей, преобразующей Земной шар (конечной, обозримой – Н.А.) форме науки» (ОШ, Т.1, С. 629). Так кончается первый том «Заката Европы».
По Шпенглеру, Учёный (XIX – начала ХХ века), находящийся непрерывно в сфере напряжения духа, представляет мир напряжения как нечто застывшее и мертвое и само время – как некое запредельное времени состояние. Любопытно утверждение Шпенглера о том, что
326
стремление привести исторические факты в неизменную систему, в мир истории ведет к оправданию заблуждения таким объективным моментом, как число. Задача человека фаустовской культуры – остановить (омертвить) беспрестанно колеблющуюся картину. Таким образом, у Шпенглера Судьба противопоставлена Каузальности.
Шпенглер пишет о сходстве исторических и кодифицирующих систем Запада как о тенденции сводить весь живой материал в упорядоченный и обобщающий кодекс. Тяготение к бесконечному обуславливает историческую предусмотрительность: «попечение, чтобы упорядочить отдалённое будущее…» (ОШ, Т.2, С. 444) В этом смысле всё западное право носит на себе отпечаток будущего. Аналогичным образом «Доски судьбы» делают заявку стать сочинением по типу конституции: Хлебников называет это «единым законом гражданам времени» (ДС, 51). Такой подход рационализации будущего характерен для «фаустовской» эпохи апологии разума, чему есть прямое соответствие в «Досках…»: «… выключать счет из плоскости времени в плоскость пространства, мы выйдем на широкую дорогу единого мирового разума…» (ДС, 17) И в поэзии Единое у Хлебникова представляется как разум:
«Вихрем разумным, вихрем единым
Все за богиней – туда!..»
или –
«Мой отвлеченный и строгий рассудок
Есть корень из нет-единицы…»
(О СВОБОДЕ)
Понимание причин или принципов (у Шпенглера) освобождает фаустовского человека, вера в найденные взаимосвязи утишает мировой страх. Особенностью фаустовского человека (в этом смысле Хлебников именно фаустовский человек) является то, что если он отважится провозгласить свою системность и обусловленность, он свободен. Законы, таким образом,
у-станавливаются, ими заколдовывается мир. Математическая формула или волшебное заклинание тождественны для праздника заколдовывания мира – системой: Понимающий приобретает властвующую функцию в собственность, что сопровождается ощущением триумфа («Став жрецом этой мысли, я понял…» ДС, 49). Особенность критического знания предполагает веру в то, что его методы ведут не к новым виртуальным образам, а именно к реальным.
327
В данном случае книгу Хлебникова также можно уподобить Единым книгам великих религиозных реформаторов типа Кальвина. Вернуть веру из случайности времени в мир постоянных вневременных взаимосвязей (со введением в силу незыблемых законов времени, уничтожается само Время). Иначе говоря – из мира экономики (богатства) в мир науки (бедности).
«Сегодня снова я пойду
Туда, на жизнь, на торг, на рынок,
И войско песен поведу
С прибоем рынка в поединок!»
(«Сегодня снова я пойду…»)
Счёт денег, непрерывный и изменчивый, который связан со скоростью («Счёт денег их мысли убыстрил…», Сегодня Машук, как борзая…), противопоставляется системным, научным, раз и навсегда измеренным, окаменевшим отношениям, иначе говоря – формулам. Триумф Единого/Единицы в этом плане – всегда триумф духовной аскезы («Существует общий постриг звезд и людей…» ДС, 52). Шпенглер говорит, что Кальвин рассматривал себя как мировую силу именно потому, что он привёл своё учение в систему и к формам, с помощью которых он мог отныне «покорять и Земной Шар». Характерно, что вместо «Земля» здесь используется словосочетание «Земной Шар». Когда мы говорим о покорении Единицей Земли или о власти Единицы над Землёй, то Земля должна предстать в качестве явно очерченной и исчисляемой формы Шара, а не бесформенной и необозримой земли. Именно Новое время связывает вычислительные экспликации с идеей власти и воли («…мы увидим, что лучи власти окружают высоко стоящие числа скрепы, у потолка степени. // Отсюда сияние лучей власти.» ДС, 49). Шпенглер заявляет, что если сегодня наука стала на службу технике и зарабатыванию денег, то это знак того, что «чистый фаустовский тип» находится на спаде. В этом смысле хлебниковско-фаустовская Единица принадлежит XIX веку – и в начале ХХ века именно она находилась на спаде, когда великая эпоха восторга по поводу разума, рассудка и системы неуклонно отходила в прошлое.
Фаустовская воля к бесконечности и осознание конфликта конечного и бесконечного принадлежит только этой культуре и только ей одной.
«Буду судьбу зажигать,
разум в судьбу обмакнув…»
(«Как стадо овец мирно дремлет…»)
328
* * *
Итак, по Шпенглеру, хлебниковская система как система Единицы устарела за три года до того, как была создана – отчего же актуальна хлебниковская Единица сегодня?
Чтобы говорить об актуальности хлебниковской системы в XXI веке, следует обратиться к довольно древнему памятнику – «Люйши чунцю» (ок. 240 г. до н.э.) или «Вёсны и осени господина Люя». Книга написана мыслителем по имени Люй Бо-вэй, которого по некоторым историческим спекуляциям считали даже настоящим отцом первого китайского императора Цинь Шихуана.
Для нас в связи с «Досками Судьбы» важны следующие моменты: принципиально историческое время написания (накануне империи, в эпоху становления имперского сознания), связь понятий Единица, Единое, Единственная Книга, жанр и структура произведения. Сам Люй Бо-вэй считал свой свод знаний исчерпывающим и велел повесить в столице уведомление, в котором «обещалась награда в 1000 золотом всякому, кто сумеет прибавить или убавить в этом сочинении хотя бы одно слово» (Сыма Цянь, 53).
Поскольку пути природы неизменны, и Год представляется как бесконечный цикл – 360 дней, поэтому знание одного из бесконечных циклов – годового цикла, даёт знание о времени как целостности (ср. Хлебников): прошлое и настоящее, что было прежде и что будет потом – едины, поэтому мудрец знает на тысячу лет назад и на тысячу лет вперёд. Также устанавливаются и регламентируются пространственно-числовые и тонально-музыкальные связи. Вводится термин «постоянные числа Неба» и «постоянные числа Природы». Вся познавательная деятельность мудреца, по «Люйши…», сводится к установлению количественных (!) соотношений между вещами внешнего мира. Он как бы взвешивает и измеряет всё сущее. (Ср. в Хлебникове: «Ах, если б снять с небесной полки // Созвездий книгу, // Где все уж сочтено…» НАСТОЯЩЕЕ). Он заносит величины в реестр и выводит из них закономерности, которые кажутся ему выражением мирового закона. У Хлебникова этому соответствует строгий способ измерения, метафора счетоводства, реестр точек («я веду счетоводные книги» ДС, 37).
Идея регламентации: если человек будет пользоваться разумом по собственному произволу (в соответствии с произвольным зрительным и звуковым восприятием), то рассудок утратит способность правильно оценивать действительность. Отсюда следует, что
329
регламентирован должен быть не только мировой порядок, но и само представление о нём.
По аналогии с пятью стихиями Люй Бо-вэй вводит ещё одну единицу – Центр. Есть пять стихий, им должны соответствовать 4 сезона. Во времени он находит пространственную единицу – он добавляет её ко времени, называя «Центр» – создавая пять сезонов. Для пространственной категории центра, в свою очередь, невозможно отыскать никаких временных атрибутов. Он помещает её в Третью Луну Лета – то есть, в этом году (2006) – как раз в дни проведения конференции, 17 – 18 августа – мы находились в центре этой произвольной единицы имперского системного сознания. В данном случае именно при помощи произвола Единицы достигается единение времени и пространства.
Однако Закон – это не Единое, это не Дао; знание Закона – это не есть полное Знание. Мудрец понимает, что всё надо измерить и вывести законы, но Дао не измеришь. Поэтому его знание не есть полное Знание – занимая позицию своеобразного агностицизма, он и не стремится к полному знанию. Далее мудрец говорит: несмотря на это, я познал Законы, и я (Я-Единица) закрываю познание. У Хлебникова: «эти законы даны впервые и навсегда… клянемся, что наши властные приказания никогда не будут нарушены…» (ДС, 51). Уже есть система, которой выражается ограниченность самой системы и нашего системного познания. Реестр, тем не менее, надо закрыть: нужно не дать никому права ни убавить, ни прибавить в нём ни одного знака, и неполное знание тогда надо объявить полным и окончательным, так как системное знание закона даёт власть. Именно Единая Книга даст возможность становящемуся имперскому сознанию существовать и оформиться в настоящую империю. Теоретически, следующим шагом – за нарушение/непризнание этой книги должна следовать смертная казнь. Остальные книги, таким образом, становятся ненужными («Пусть эти вырастут самоубийством правительств и книгой те.» ДС, 6), так как содержат неполное знание (или знание не объявленное полным) и не являются Единицей. Даже те книги (в терминологии Хлебникова – «случайные книги»), которые послужили основой для создания Единой Книги. Такими «случайными книгами» можно считать и произведения «раньше вдохновлявшего» Владимира Соловьева. С Соловьевым Хлебникова роднит не только не раз отмечавшаяся идея «всеединства», но и отрицательное отношение к множественному в пользу безусловно единого (Соловьев, т.2, 231), попытка ввести «сокра-
330
щённые значки как схемы опыта» (Соловьев, т.2, 203), признание в системе положительного преимущества неорганических (неподвижных, застывших) форм растений перед органическими (движущимися, изменяющимися) формами. И наконец, слова Соловьева: «образ всеединства, который всемирный художник крупными и простыми чертами набросал на звездном небе… его же… разрисовывает в растительных и животных телах» (Соловьев, т.2, 371) можно прямо отнести к Хлебникову как создателю Книги (попутно отметим, что в формулировке Соловьева человек, а тем более конкретный человек, тоже отсутствует). Хлебников, тем не менее, прямой аллюзией спешит отменить и Соловьева: «многие соглашаются: бывающее едино. Но никто еще до меня не воздвигал своего жертвенника перед костром той мысли, что если все едино, то в мире остаются только числа.»(ДС, 49).
Если мы говорим о попытках создания Единственной Книги на основе – с одной стороны воплощения в себе всех остальных книг, а с другой стороны – их отмены, напрашивается пример Мани (242г.), который сплотил воедино все магические религии в одну книгу и очевидно объявил себя Богом. Манихейство имело силу именно в этом смысле именно как свод любых (халдейских, индийских, иудео-христианских) верований. Интересно, что Мани – один из любимых персонажей «Досок…»
В новом времени если пресса символизирует бесконечность пространственную, то именно печатная книга – где всё впечатано и превратилось в камень – является символом временно́й бесконечности:
«Единую книгу // скоро ты, скоро прочтёшь…»
«Род человечества – книги читатель…»
(АЗЫ И УЗЫ, Единая книга)
Единой/Единственной книге присущ принцип герметичности. Для Единицы-книги, Единой книги также важен способ хранения книги: с каким благоговением и при помощи каких атрибутов и ритуалов сберегается книга.
Соответственно, все другие книги должны быть уничтожены за ненадобностью – как и любая раздробленность и любое разномыслие. Эти раздробленные книги (или – дроби книг) должны быть сожжены на костре, что и является составной частью идеи Хлебникова о Книге – и это не метафора.
331
«Я видел, что черные Веды, Калмычки зарей,
Коран и Евангелие, Сложили костер
И в шелковых досках И сами легли на него –
Книги монголов Белые вдовы в облако дыма скрывались,
Из праха степей, Чтобы ускорить приход
Из кизяка благовонного, Книги единой…»
Как это делают
(Азы и Узы. Единая книга)
Аналогичное происходит во времена китайской империи с идеей единого языка и иероглифической письменностью: вводится закон о недобавлении новых иероглифов и смертная казнь за придумывание новых знаков.
Приведение к однообразию, к повтору, к редупликации в идеале дало бы возможность поэту собрать воедино постоянно распадающийся, рассыпающийся мир. Разнообразие и непохожесть чего-то на что-то употребляется с негативной оценкой, поэтому «одинаковый» и «похожий» расцениваются положительно. С одной стороны:
«Разнообразные людские моры
Как знаки жили в чешуе
Смертей и гибели плачевные узоры…» (Змей поезда. Бегство, 1910);
с другой:
«И кто-то бледный и высокий
Стоит, с дубровой одинаков»
(«Точит деревья и тихо течет…», 1919).
В этом смысле «серый» имеет семантику однородности (управляемости) и также оценивается положительно, принимается:
332
«Я победил. Теперь вести
Народы серые я буду…» (“Я победил…”, 1912)
«“За мною взвод!” –
И по лону вод
Идут серые люди…» (Смерть в озере, 1915)
«Девушек толпы темны и босы,
Темное тело, серые косы…»
(“Русь зеленая в месяце Ай!..”, 1921).
Хлебниковский мир в идеале – это умножение однородных элементов:
«Когда умножены листы
Мы говорили – это – лес…» (Слово о Эль, 1920),
но эта же формула умножения однородных элементов (или возведение в степень) – основная в «Досках судьбы», где «набор» и «собор» употребляются как синонимы («набор солнц» ДС, 50, «собор людей, государства, управляются положительными степенями» ДС, 56), и она же проецируется на язык (на «звездный язык» зауми). Перечисление наций, языков (или даже парное их упоминание) у Хлебникова композиционно играет роль отрицания разнообразия перед планируемым приведением в единообразие:
«Ни хрупкие тени Японии,
Ни вы, сладкозвучные Индии дщери,
Не могут звучать похороннее,
Чем речи последней вечери…» (“Ни хрупкие тени…”, 1915).
Или:
«Гонимый…
Румынкой, дочерью Дуная,
Иль песнью лет про прелесть польки, –
Бегу в леса, ущелья, пропасти
И там живу сквозь птичий гам…»
(“Гонимый – кем, почем я знаю?..”, 1912).
333
Поэта гонит разнообразие песен (в перечислении) и удовлетворяет однообразие («гам»), в частности – «птичий гам», становящийся моделью будущего языка. Единство человека и природы у Хлебникова нужно понимать как неразличение живого и неживого, и как следствие – лишение живого его характеристик скорости и изменчивости, источника разнообразия (в частности – современного многообразия языков). Единым может быть язык птиц, но не живые языки людей.
Большое количество однородных элементов (толпа, стадо, брызги воды, рой), любая однородность наделяется семантикой положительной оценки.
«Адам за Адамом
Проходят толпой
На праздний Байрама
Словесной игрой.
В лесах злолотых
Заратустры…» (Новруз труда, 1921).
Или в «Досках…»: «растет свобода, ее площадь, ее чистый объем, а толпы людей, причастных ей, растут в числе» (ДС, 33). Однородное легче объединяется числом и поддается управлению.
Очевидное многообразие явлений должно быть сведено именно к простым и однообразным величинам, выражающим неизменные соотношения. Происходит предымперский процесс упорядочивания мира и его инвентаризации. Страсть к словарям, энциклопедическим изданиям любого рода и интерес к этому широкой публики также свидетельствует о становлении имперского сознания.
Не признавая другого и чужого, Единица требует единообразия и в мировоззренческих вопросах. Мир представляется как нечто законченное, завершённое и решённое, поэтому его можно изменить. Очень важно именно поэтому введение однородных единиц при описании мира. «Затерянные в толще времени, затерянные там и здесь, они послушны закону делимости на 365 лет и однообразными огоньками загораются на улице столетий…» (ДС, 29). Система мира, таким образом, предстаёт как совокупность единиц, где Целое также обозначается Единицей. На всех уровнях есть подобие части целому, что можно соотнести с хлебниковским возведением в степень: всё однородно и единообразно, вопрос только в возведении в степень.
334
Интересно, что в «Люйши…», произведении именно имперского характера, происходит утрата того, что составляет основу китайского мировоззрения – диалектики: стремление достичь системности, соизмеримости и некой однородности и редуцированности в понятийном плане, сведение всего к неизменным отношениям, приводит к абсолютизации отношений. Скольжение, текучесть – всё это утрачено. Единая имперская система Китая подобна любой другой единой системе (в том числе и хлебниковских «Досок…»).
Здесь нельзя не отметить характерный факт: лишь только мы сравнили – на прошедшей летом 2006 года конференции – текст «Досок…» с «Люйши…», как уже в январе 2007 года в серии “Империя” выходит книга об основных тенденциях в Китае на рубеже древности и так называемого “китайского Средневековья”: «Империя ученых» Владимира Малявина. «Империя ученых» или, точнее, «Империя ученого» - так могла бы называться и «Единая Книга», если бы она вообще должна была бы как-то называться.
* * *
Тезис о том, что понятие Единой Книги по отношению к «Доскам судьбы» плюс то, что можно назвать становлением имперского сознания, делает этот текст как Единицу актуальным в начале XXI века, было бы интересно проиллюстрировать закономерным обращением самого известного современного художника Ансельма Кифера к монументальной серии, посвящённой «Доскам судьбы» Велимира Хлебникова, экспозиция которой проходила в Aldrich Contemporary Art Museum в Ridgefield в США с июня по октябрь 2006 года.
иллюстрация 1 иллюстрация 2
иллюстрация 3 иллюстрация 4
иллюстрация 5 иллюстрация 6
иллюстрация 7 иллюстрация 8
иллюстрация 9 иллюстрация 10
иллюстрация 11 иллюстрация 12
Композиция этой серии картин Ансельма Кифера основана на изобразительно-литературной трактовке одной из подглав «Досок судьбы» Велимира Хлебникова – «Железные часы морской славы», где составлен «словарик битв» (ДС, 35):
«3.X.1066 Битва при Гастингсе. Англия покорена = d1.
13.VI.1174 Победа над французами при. Остров отмщен = d2.
22.VII.1227 Разгром на море датчан. Борнгольм = d3.
(…)
11.I.1915 Морской бой у Даггер Банка = d7. Разгром немцев
335
Легко построить морской закон Англии, отыскав правило расположения этих точек на доске времени.
Будем думать, что эти столетия – не зеленый лист дерева, по которому ползет слепой червяк, сознающий только ту точку, в которой находится, – а доски, которые все целиком, сразу откуда-то озирает работающий плотник, проводящий по ним долотом по некоторому закону зарубки и рубцы морских битв…
Морской закон англии, рассыпав свои кудри, смотрит на нас…» (ДС, 35-36).
И далее, в следующем подразделе, где выводится уравнение этого «морского закона», читаем: «Это уравнение главных морских военных точек… Ясно, что если брать глыбы времени, отделавшись от пыли дней и вычисляя общие военные пятна,.. можно в единицах года проследить мой закон на полотне столетий» (ДС, 37).
Здесь нам важен весь приведенный текст, поскольку именно внутритекстовые связи поддержаны художественной техникой Кифера. Хлебниковские «точки», «глыбы», «пыль», «пятна» можно трактовать и в пространственно-живописном смысле, то есть как элементы уже чисто визуальной композиции, что и осуществлено Кифером. Но эти слова становятся ключевыми не только в семантике композиции, но и в семантике технических приёмов Кифера (илл.1). Художник предпочитает строительные материалы и технические отходы: ржавчину, сажу, проволоку, гипс, шпатлёвку – словом, всё, что можно отыскать на городской свалке. В свои картины (или шире – настенные панели) он добавляет песок, пыль, мусор, камни – конгломерат спрессованных временем следов пребывания человека.
Сходство работ Кифера с текстом Хлебникова (в том числе – написанных до этой серии, названной «Доски судьбы») именно в том, что Кифера особо интересуют имперские артефакты, близкие к разложению: так, в Бонне находится его большое полотно – город, разбомбленный ракетами, дым, горящие здания – дым на картине сделан из волос.
Здание, где размещалась выставка – это куб-мавзолей, специально выстроенный под эту экспозицию, зашитый в черные доски (илл.2).
Тридцать произведений Кифера развешаны лицом друг к другу на противоположных стенах, это так называемый «дворцовый тип» (или – также «мемориальный тип») развески, в котором проглядывает инсталляция типа эрмитажной – «Галерея славы. Герои войны 1812 года» (илл.3). Возможно, уже в типе развески воплощен эстетический
336
диктат имперского сознания, со множеством присущих ему признаков – мемориалы массовым жертвам, мемориалы катастрофам; довлеющая целостность выставочного пространства не подразумевает фигуры самого творца, в то же время стремится сделать предполагаемого зрителя как можно более ничтожным, указать на его одиночество (таково, кстати, название четвертого листа «Досок…» – «Одиночество»). В тридцати «досках» Кифера, как и в «Досках…» Хлебникова, содержится заявка на повествование о судьбах отдельных народов. Речь идёт не о случайно погибших кораблях, а о великих битвах, которые остались в памяти поколений не только Соединенного Королевства и сопредельных государств, но и всемирной истории. Великие события, великая гибель. Гибель при отсутствии/невозможности жизни (илл.4).
Работы Кифера, с одной стороны напоминают традиционные батальные марины, но по техническому решению принципиально иные. Море на картинах плоско как камень, и иллюзию глубины создают представленные художником «корабли», которые не вмонтированы в картины, а прикреплены отдельно проволокой, как и другие – единичные – части не могущего быть целым мироздания (илл.5, илл.12).
В сотворенном мире художник властен над пространством, поэтому нет никакой случайности в местоположении любого из его «кораблей» на «доске»: создается ощущение, что положение корабля ещё до катастрофы, до падения на дно – предопределено. Следуя логике Хлебникова и Кифера, «Титаник» должен был сломаться именно таким образом, а никак иначе (илл.9, илл.11).
На каждой картине точно указаны даты гибели кораблей. Где-то это пишется мелом, в других случаях – углём. Записи на картинах прямо или частично цитируют текст Хлебникова, являясь фактически факсимильным воспроизведением его расчётов (илл.4, илл.9). Надписи, сделанные школьным мелом, отсылают к детству или ранней юности, когда со страхом пишется заданное – на школьной доске. Здесь предпринята попытка уместить все заслуги империи, все фактические свидетельства великого прошлого, и чаще всего – именно даты важнейших баталий, национальных побед. Именно с этой позиции Кифера интересует тема власти, погибшей власти, следы пребывания – те отпечатки, которые оставляют по прошествии великие события, превращаясь в пыль времени (буквальная пыль на картинах), когда всё трагическое позади, а в действительности остались лишь предметы, по которым можно только догадываться о произошедшем (илл.6, илл.7, илл.8). Уже в предыдущих работах Кифер
337
создавал артефакты, подобные искореженным остаткам, найденным после ядерного взрыва в Хиросиме и несущим следы этого взрыва.
Ни одного живого человека ни в «Досках…» Хлебникова, ни у Кифера нет: здесь присутствует лишь намёк на погибшие корабли: как скелеты, всюду лишь останки кораблей после боя, корабли как победившей, так и проигравшей сторон.
В одной из этих «досок» Кифер использует нечто неопределенное, похожее на волосы и водоросли – для придания особого эффекта оставленного жизнью человека и покинутого людьми места событий (илл.6, илл.7, илл.8). Именно поэтому важны прописанные на каждом полотне даты рождения и смерти (прямое соответствие «Доскам…» Хлебникова), относящиеся не то к кораблям, не то к людям из их команды, что здесь принципиально не важно. Важна предопределенность не жизненных событий, а предопределенность обращения всего в неживой камень мемориальной доски. Мемориальная доска – именно доска каменная (илл.4, илл.9).
Повторяются названия кораблей и картин, повторяются расчёты в отношении разных битв. У Хлебникова идея повтора, повторения обладает положительной семантикой, является синонимом умножения (или возведения в степень), что можно назвать своеобразной установкой на повторяемость. Повторное (повторяющееся) слово лежит также в основе теории Языка:
«Сколько тесных дней в году
Стольких воль повторным словом
Я, изгнанец, поведу
По путям судьбы суровым…»
(Поэт, 1919 – 1921)
или в «Досках…»: «я примерял одежды повторных степеней как трудолюбивый портной» (ДС, 63).
В природе ни одна волна не повторяет другую, здесь же они застыли – причём, так, что становится понятным, что они никогда не двигались. Похожесть волн друг на друга: они индивидуально не выделены, это некая полоса движения, схема (заметим, что у Хлебникова «волна» и «война» – по сути одно слово) (илл.5, илл.8). Вообще, идея «похожести» у Хлебникова попадает в более широкое семантическое поле «однообразия-единообразия» (и соответственно – Единицы) в противовес разнообразию.
338
Художник также создает видимость власти над временем: специально окисливает железо, убыстряя естественный процесс химически, состаривает и приводит в негодность предметы одежды, которые он включил в свои «доски» – на одной это перчатка, на другой – мотки проволоки, обрывки бумаги с теми же расчетами и т.п. (илл.7, илл.8, илл.12). По тому же принципу строится иллюзия подвластного творцу времени суток: картины довольно подробно разделяются по этому критерию исключительно за счёт различного использования естественных материалов, но время это остановилось и окаменело – как часы. Здесь окаменел даже свет, и утренняя заря застыла в камне. («Из моря ставшего камнем напилены доски» МОРЕ) (илл.6, илл.12) или в «Досках…»: «главное строительное начало мира, основная каменная порода его» (ДС, 69). Идея того, что море превратилось в камень, обращена условно в прошлое и будущее – будущее превратилось в обломки, и обломки будущего – в прошлом (илл.11).
В то же время, в приёмах киферовской трактовки Хлебникова есть и что-то детское: игры мальчишек в кораблики, взрывание замков, солдатиков и проч. Великие корабли превратились в нелепые игрушки: перевёрнуты, расколоты. Гордость нации видится смешной и допотопной – трудно представить, что на самом деле хоть один из этих предметов имел способность стрелять и проливать кровь (илл.4, илл.9, илл.11). С той же самой позиции – по-детски неуклюжими, и тем более устрашающими – смотрятся названия стран-участниц морских баталий и кажущиеся простыми расчеты их исхода. Несмотря на мемориальный характер, киферовские доски больше напоминают о заброшенном доме с расписанными хулиганскими граффити стенами.
У Кифера в полном соответствии с Хлебниковым отсутствует движение. Это путь из прошлого в настоящее и окаменение («Ты слышишь: умер “хох”, // “Ура умолкло” и “банзай”…» Ладомир, 1921). Создается некая каменная доска истории. («Каменной книгой читателя другого», «Ручей с холодною водой…», 1921). Любой закон, включая и человеческий, состоит из камня: «Любви каменный устав» (Каменная баба, 1919), будущее воспринимается как окаменение: «Каменей навеки, речка!» (Иранская песня, 1921), норматив вводится раз и навсегда – раз созданный, он уже дальше не подлежит варьированию. К создателю (творцу, творянину) применима характеристика движения по типу «пришел и сел»:
339
«Я раньше жил, до этих дней Пришел и сел, рукой задвинул
…меж камней Лица пылающую книгу»
(Каменная баба, 1919).
«Глаза – серые доски,
Грубы и плоски,
На них мотылек
Крылами прилег…»
(Поэт, 1919 – 1921).
Движение у Кифера, как и у Хлебникова, заменено на абсолютно застывшие числовые отношения, которые не могут примириться с идеей нестабильности, изменения, с идеей моря. Звёзды соединены проволокой, как паутиной (илл.8, илл.12). В этом приеме также считывается предопределенность жертв 317-ти лет (Кифер подчёркивает хлебниковскую «тройку-семёрку-туз»). По аналогии с тем, что в море всегда две волны (значимость двойки), кораблей также не больше двух, закреплённых проржавевшими проволоками. Победа или поражение измеряется не в количестве людей, а в тоннаже, водоизмещении – в категориях мёртвой природы (илл.4, илл.5).
На полотне под названием «Афродита» мы видим подсолнухи с засохшими семенами – как венки, которые бросали девушки в память о погибших моряках – так, вместо легенды о рождении Афродиты, перед нами «засохшая сперма» (илл.10). «Стали чёрными ослепли золотые глаза подсолнухов» (Хлебников, МОРЕ). У Кифера – общипанные подсолнухи, как сетчатые глаза, засохшие и покрашенные, куски корешков, сморщенные решёта прикреплены к полотну. Семена подсолнуха – это гибель возможностей, если автор подразумевает, что возможностей и не существовало.
Морем на берег выбрасываются предметы, лодки. Предметы отторгаются, уходят в глубину, тонут. Проводятся явные аналогии между морем, космосом, шествием истории по Млечному пути – волна млечного пути, наложение звёзд на море – море как звёздное небо за счет жесткой решетки, которая скрепляет «живую» стихию моря по типу «формулы звёздного неба» Хлебникова (ДС, 51) (илл.8, илл.12).
340
* * *
В заключение можно, перефразируя Шпенглера, «сформулировать»: пусть чистые числа-формулы пытаются выразить какую-то каузальную необходимость, но само наличие, возникновение и срок жизни любой теории (и хлебниковских «Досок судьбы») есть судьба (см. ОШ, т.1, С. 569).
Литература:
Хлебников, Велимир, Доски судьбы, М., 2000г.
Стихотворения цитируются по: Хлебников, Велимир, Творения, М., 1986г.
Григорьев, В.П., Будетлянин, М., 2000 г.
Киктев М.С., Хлебников и Вл.Соловьев // Материалы IV Хлебниковских чтений, Астрахань, 1992 г.
Люйши Чунцю, Весны и осени господина Люя, М., 2001г.
Соловьев Вл., Сочинения, в 2 Т., т. II, М., 1988 г.
Сыма Цянь, Исторические записки (Ши цзи), Т.2, М., 1975 г.
Ханзен-Лёве, Оге А., Русский формализм, М., 2001г.
Шпенглер, О., Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории, Т.1, М., 1993г., Т.2, М., 2004г.
Kiefer, Anselm, Velemir Chlebnikov and the sea, Derneburg publication, 2006
341