СТИХОТВОРЕНИЕ ХЛЕБНИКОВА В РАЗГОВОРАХ ОБЭРИУТОВ
Н.М. Азарова
Творчество Велимира Хлебникова и русская литература ХХ века: поэтика, текстология, традиции [Текст]: материалы Х Международных Хлебниковских чтений. – Астрахань: Издательский дом «Астраханский университет», 2008. – С. 5-8.
Осенью 1941 года Яков Друскин в своих дневниках пишет две страницы текста, посвященные известному стихотворению Велимира Хлебникова «В этот день голубых медведей…» (1919), стихотворению, не раз комментировавшемуся до и после Друскина. В творчестве Друскина комментарий к поэтическим текстам занимает значительное место, например большая работа, посвященная поэзии А.Введенского [Друскин 2000, 323]. Если поэты-обэриуты мыслились реальными соавторами философских текстов, о чем Друскин прямо говорит в «Разговорах вестников», то стихотворение Хлебникова воспринимается философом уже как объект философского комментария, который в то же время не должен представлять собой самостоятельного развернутого исследования.
В подобном комментарии поэтический текст Хлебникова, если прямо и не называется философским, то предстает как некоторая ипостась собственно философского текста. Комментарий Друскина, в свою очередь, частично или полностью перестает быть метатекстом по отношению к поэтическому, и происходит некоторое постепенное отождествление «Я» философа с «Я» комментируемого поэта. Дневниковый философский комментарий позволяет пренебречь уже существующими каноническими трактовками, вернее, вообще не принимать их во внимание, а не отрицать их или не поддерживать, воспринимая текст как написанный только что и еще не обросший академическим грузом. В то же время текст частично приравнивается к самому явлению (или явление приравнивается к тексту).
Первая строчка хлебниковского стихотворения «В этот день голубых медведе́й» – это своеобразный аналог слова в формулировке Хармса: «то, на что я смотрю, и есть то слово, которое я не мог написать» [Хармс 1988, 460]. Обэриуты обращаются к текстам Хлебникова в поисках таких слов. Хармс моделирует ситуацию, которая сама по себе уже есть понятие, с другой стороны, Друскин пользуется строчкой поэта как именем ситуации (обозначением модели ситуации). В комментарии Друскина оперирование с текстом как с целым понятием приобретает крайнее выражение: в отказе от пословной интерпретации, в игнорировании истории создания, в принципиальном неприятии конкретно-событийной составляющей текста. По отношению к Хлебникову такой подход изначально кажется парадоксальным, так как поэт кодирует очень конкретные, буквальные события. Однако Друскина интересует не дешифровка закодированного Хлебниковым, а принципиальное видимое наличие кода как нерасшифровываемой тайнописи.
Первая строчка «Медведе́й» Друскиным воспринимается как знак радости: радость, прежде всего по поводу расподобления и радость ви́дения ситуации (и мысли) как единого. Строчка «В этот день голубых медведе́й» трактуется как единое слово-понятие «в-этот-день-голубых-медведе́й», имеющее положительный смысл. Положительная аксиология понятия, имеющая основание и в хлебниковской поэтике, имплицируется прежде всего в звучании, в частности
5
повторяющемся слоге «де» в ударных позициях в словах «де́нь» и «медведе́й» и в семантике отдельных слов «день», «голубых», «медведей». Говоря об особенностях семантики слова «день» у Хлебникова и у Друскина, необходимо отметить, что положительная аксиология этого концепта в поэтике Хлебникова связана не только с изосиллабической ритмической структурой именно этого стихотворения, но и объясняется той ролью, которую поэт придавал начальному согласному слова. Нейтральное слово «день» наделяется положительной оценкой благодаря начальному согласному «д»: «д» в системе Хлебникова связывается с положительным основанием двойки, но и другое слово из первой строчки стихотворения «голубой» имеет давнюю традицию положительной оценки еще в поэзии символизма, воспринятую Хлебниковым. Слово «медведе́й», в свою очередь, в структуре текстов Хлебникова попадает в семантическое поле «невесты» и «неизвестного», причем в «Медведя́х…» пара «медведь – невеста (неизвестное)» связываются и непосредственно и через «буревестника». Несмотря на отсутствие полного анализа текста, это имплицируемое слово «неизвестное» («невеста» и т.д.) парадоксально актуализируется и становится ключевым в первой строчке в комментарии Друскина.
Идею тайнописи нельзя смешивать с идеей реальной текстологической декодировки текста. Казалось бы высказывание Друскина «В Бахе меня интересовали пересечения каких-то линий… То же самое ищу я теперь и у Хлебникова… некоторые линии я нашел в стихотворении ”В этот день голубых медведей”» [Друскин 1999, 124] относят нас к привычным понятиям композиции, то есть к связи между отдельными сегментами текста, их динамике и т.д. Но на самом деле под линиями имеется в виду трактовка именно первой строчки как тайнописи, и необходимости в дальнейшем тексте стихотворения у философа уже не возникает. Подразумевается, что первая строчка «транслируется» на весь текст или имплицирует весь текст, то есть происходит явное замещение: «В этот день голубых медведе́й» перестает быть названием или знаком стихотворения, а становится самим стихотворением. Текст «Голубых медведе́й» – это предмет, подвергающийся феноменологической редукции и мистическому комментированию. Но предварительная стадия или почти параллельная – это превращение первой строчки в моностих. Можно утверждать, что прием фактической интерпретации стихотворения как моностиха не является специфическим только для Друскина, а представляется характерным для философского комментария поэтического текста вообще.
Друскин воспринимает поэтический текст как то, что, будучи единой мыслью, служит поддержкой философской мысли. О конвергенции философского и поэтического текста (непосредственном опрокидывании хлебниковского стихотворения в текст Друскина) можно говорить достаточно ограниченно: здесь близость текстов прослеживается не на всех языковых уровнях. Это объясняется и краткостью комментария, и тем, что Друскин трактует стихотворение как иероглиф. Значимое исключение – прямой аналог текста «Голубых медведе́й» тем не менее есть: строчка комментария «В первый же день сегодня нарушил 1, 4 и 7-е правила» [Друскин 1999, 124] параллельна «В этот день голубых медведей». Более того, это неслучайное совпадение распространяется на весь текст комментария, изобилующего деиктическими формами и словами.
Соотношение философского и поэтического текста обнаруживает внутреннюю мысль-о-слове, которая первоначально задается философу поэтом (причем, в определенной степени безразлична действительная авторская поэтическая стратегия), а затем развивается философским текстом. В роли такого слова в комментарии Друскина выступает первая строчка «В этот день голубых медведе́й», а сам комментарий и является мыслью о слове, не исключающей медитацию. Деиктические формы наиболее удобны для описания конкретной прагматической ситуации и редукции ее до значения «тотального дейксиса». Эти формы – наиболее нерасчлененные точки прорыва в реальность, они же – самые магические формы. В комментарии к «Медведя́м», кроме «в первый же день я нарушил…», мы находим такие формы, как «И то, что я тогда нашел, – тайную жизнь отвлеченных, почти ничего не обозначающих слов-знаков, снова нахожу сейчас», «Здесь, сразу возникает подозрение» [Друскин 1999, 124]. Все эти высказывания как будто относятся к конкретной речевой ситуации. Слова «сейчас» и «в этот день», являясь переменными, как будто подразумевают отсылку к условиям употребления данных знаков. Однако оказывается, что по отношению к комментируемому поэтическому тексту в высказывании «в этот день» для философа неважно, в какой именно день, но то, что это «этот» день, тем не менее, очень важно, так как задачей является концептуализация прагматического значения речевой ситуации в философском комментарии, где конкретный дейксис концептуализируется как экзистенция.
6
Дейксис очень важен для Друскина не только в тексте Хлебникова или в комментарии к этому тексту, но и вообще в описании любого процесса озарения-понимания, будь то чтение «Многообразия религиозного опыта» Джемса в комментарии к «Медведя́м» [Друскин 1999, 125] или при обнаружении адекватного названия для собственного философского трактата. Деиктическая предельная формула философского комментария – это «я-непосредственно-включенный-в-мир». Чужая энигматическая строчка в целом расширительно понимается деиктически и позволяет преодолеть противоречие между замыканием языка и мышления на самих себя в их соответствии. Это язык, но это и преодоление языка чужим кодом, который хорош тем, что декодировать его необязательно. Деиктические формулы удобны для концептуализации и позволяют провести операцию включения собственного «я» комментатора как «я-философ нахожусь в центре ситуации здесь-и-сейчас в этот день голубых медведей».
Еще на одном свойстве поэтики Хлебникова – неразличимости границ между объектами и границ своего тела и объектов (что обуславливает непрерывный процесс превращений) основывается Друскин, сравнивая Хлебникова с А.Введенским: «У Введенского есть поиски души: почему я не орел, почему я не ковер Гортензия. Хлебников нашел бы, что он и орел, и ковер Гортензия» [Друскин 1999, 124]. Однако эта способность Хлебникова дает возможность философу высказать собственное суждение, казалось бы, мало соответствующее хлебниковскому порыву к единому как застывшему и прекращению изменений: «Его заполняет содержание души… у него нет само́й души, только ее содержание» [там же]. Друскин уточняет, что душа возникает из содержаний сознания, но содержание души – не душа. Если это отнести к соотношению поэтики и философского комментария, то тезис Друскина читается следующим образом: «Голубые медведи́» обладают содержанием души, а не самой душой, но при философском (или магически-философском) чтении (ви́дении) поэтического текста возникает душа.
Слова Друскина «В первый же день сегодня нарушил» имеют в виду погружение через чтение стиха в ви́дение единосущности, и здесь уже явно проходит тема спасения, в том числе, и в перифразе хлебниковского текста: «Может, это главный источник уныния. Как излечиться от него? – “Нагнуться в глубину золотистым или темносиним глазом и понять: я тот”» [Друскин 1999, 124]. Друскин здесь цитирует набросок Хлебникова «Нужно ли начинать рассказ с детства…». Принципиальным моментом является и то, что идея единосущности вызывается к жизни, а не обозначается, и это свойство философского прочтения поэтического текста, что уже типологически соотносит комментарий Друскина (1941 г.) с писавшимися в то же самое время комментариями Хайдеггера к Гельдерлину. Для философа поэтический текст – это некий магический инструмент, имеющий феноменологическое значение. Именно так осуществляется задача, поставленная Хайдеггером: философ должен «наколдовать», чтобы вызвать к жизни феномен, о котором он будет потом говорить. Слово «магия» появляется в комментарии Друскина к «Голубым медведя́м» неоднократно, в том числе – как синоним «тайнописи». В основе объективной магической трактовки поэтического текста лежит, прежде всего, фонетическая составляющая, звукопись (по отношению к Друскину, может быть, правильнее говорить «буквопись»), изосиллабизм. Можно утверждать, что уже в первой строчке «Голубых медведе́й» Друскин ищет магические повторы-линии и соответствия-превращения.
Яков Друскин постадийно рассматривает процесс превращения текста в то, что философами-каббалистами называлось «наукой комбинации букв» [Шолем 2004, 180], когда отдельные буквы из этих комбинаций не должны обладать смыслом в общераспространенном понимании, их достоинство заключается в том, что они не несут смысла. Здесь описывается операция, подразумевающая вбирание множественности, снятие перегородок. Идеальным инструментом здесь является созерцание письменного текста (букв и знаков), письменный текст мыслится как абсолютный объект медитации, не соскальзывающий в чувственный мир и в то же время не ведущий к размышлению об абстрактных истинах, причем проводится прямая параллель с линиями музыки. Провозглашается отказ от осмысления отдельных букв и знаков, хотя они не мыслятся совершенно лишенными смысла. Этот отказ обуславливает меньшую вероятность отвлечения внимания. Созерцание текста, подобное друскинскому, – очень тонкая сфера, где мистика сопредельна магии, хотя обычно они противоположны друг другу. Хотя Друскин в комментарии прямо ссылается на Лейбница и Раймонда Луллия как на своих прямых предшественников, но он скорее отталкивается от идеи «алфавита человеческой мыслей» Лейбница и находит посылку «вывести все и все обсудить» на основании анализа слов недостаточной. Парадоксальным
7
образом идея заумного языка Хлебникова гораздо глубже связана с рационализмом Лейбница и Луллия, о чем остроумно замечает В.Гофман [Гофман 1936, 207]. Комментарий Друскина, как и любой философский комментарий к поэтическому тексту, подразумевает создание сложных интертекстуальных связей. Это и Лейбниц – Друскин – Хлебников – Лейбниц, и Введенский – Друскин – Хлебников, и Друскин – Хлебников – Липавский, и Друскин – Хлебников – Соловьев.
Операцию, которую Друскин производит со стихотворением Хлебникова, можно определить как совмещение феноменологической редукции постгуссерлианской и постшпетовской со средневековым комментарием библейских текстов, что поддерживается мощным экзистенциалистским пафосом друскинского текста.
Литература:
Гофман 1936 – Гофман В., Язык литературы (очерки и этюды), Л., 1936
Друскин Я., Квадрат миров. Добавление второе. 1941 – 1943
Друскин 1999 – Друскин Я., Дневники, СПб., Академический проект, 1999
Друскин 2000 – Сборище друзей, оставленных судьбою,Т.1, М., 2000
Хармс 1988 – Хармс, Д., Письмо к Р.И. Поляковой // Полет в небеса, Л., 1988
Шолем 2004 – Шолем Г., Основные течения в еврейской мистике, М., 2004
Хайдеггер М., Разъяснения к поэзии Гельдерлина, СПб, 2003
8