ХЛЕБНИКОВСКАЯ ТЕОРИЯ ЗАУМИ И ПОЛИТИКА ЕДИНОГО ЯЗЫКА
Азарова Н.М.
Russian Literature. Special issue. Russian Avant-Garde. 2010. P. 273-289.
Хлебниковскую теорию «звездного языка» можно рассмотреть как идеологию «единого языка», выделяя в ней те идеологемы, которые связывают поэтику Хлебникова с другими идеологиями «единого языка», прежде всего политическими. Но в то же время необходимо иметь в виду, что любая идеологема, как и хлебниковская поэтика в целом, каждый раз объясняется двояко: и близостью к определенным философско-идеологическим схемам и особенностью хлебниковского психотипа, хотя последнее является отдельной темой и не будет рассматриваться в рамках данной статьи.
273
В качестве таких концептов, или идеологем (в данном случае – концепт и идеологема почти синонимы), нужно назвать, прежде всего, единообразие и похожесть в противовес разнообразию и непохожести и, как следствие, идеологему повтора, повторения.
Идея однообразия-единообразия попадает в более широкое семантическое поле Единицы и Единого. Это отчетливо видно в «Досках судьбы», где ужас перед тем, что ты можешь превратиться в ничто, изойти по капле («Я-единица становлюсь ничем через бесконечное деление и умаление», или «Путь единицы в ничто через деление, через самоуничтожение» [Хлебников 2000, 120]), приводит к задаче создания системы, при помощи которой Хлебников надеется преодолеть раздробленность, обрести целостность, понять соизмеримость целостности и дробности и удержать все части мира (или своего тела, что одно и то же) под контролем, преодолеть архаический ужас исчезновения («Построим такие законы, чтобы положительная единица давала солнце, отрицательная – кровяной шарик» [Хлебников 2000, 105]).
Хотя это может показаться парадоксальным, учитывая богатейшую авторскую аналогию, можно утверждать, что установка на сдерживание превращений и изменений, проецируется из космо-исторического взгляда на язык. Как в «Досках судьбы», так и в проекте Языка творческой телеологией является сохранение целой Единицы. Приведение к однообразию, к повтору, к редупликации в идеале дало бы возможность поэту собрать воедино постоянно распадающийся, рассыпающийся мир.
Разнообразие и непохожесть чего-то на что-то употребляется с негативной оценкой и, напротив, одинаковый и похожий расцениваются положительно. С одной стороны: «Разнообразные людские моры // Как знаки жили в чешуе // Смертей и гибели плачевные узоры», а с другой – «И кто-то бледный и высокий // Стоит, с дубровой одинаков» [Хлебников 1986, 66, 116].
Большое количество однородных элементов (толпа, стадо, брызги воды, рой), любая однородность наделяется семантикой положительной оценки. «Адам за адамом // Проходят толпой // На праздник Байрама // Словесной игрой. // В лесах золотых // Заратустры» [Хлебников 1986, 137]. Однородное легче объединяется числом и поддается управлению. Выдвигается идеал – быть Единицей однородного: «Ужель не верх земных достоинств // Быть единицей светлых воинств?..» [Хлебников 1986, 212].
Хлебниковский мир в идеале – это умножение однородных элементов: «Когда умножены листы, // Мы говорили – это лес» [Хлебников 1986, 121], но эта же формула умножения однородных элементов (или возведение в степень) – основная в «Досках судьбы», и она же проецируется на язык.
Поток любой однородности всегда мудрее, чем рассыпанность букв или «разнообразие книг»: «И поток златых кудрей // окровавлен-
274
ного лика // Скажет многих книг мудрей» [Хлебников 1986, 213], с другой стороны – «Аул рассыпан был, казались сакли // Буквами нам непонятной речи» [Хлебников 1986, 147], где рассыпанное – как непонятное.
Интересно прочесть заново под этим углом зрения известнейшее стихотворение Хлебникова:
Моих друзей летели сонмы.
Их семеро, их семеро, их сто!
И после испустили стон мы.
Нас отразило властное ничто.
[Хлебников 1986, 103]
Строчка «их семеро, их семеро, их сто» представляет собой не только формулу любого распыления, варьирования, торжества непохожести, приводящее к «ничто», к смерти, но и, с большой долей вероятности, в этой строчке анаграммировано само слово «смерть»: смр-смр-то. И в качестве причины смерти прямо указана непохожесть: «Нас отразило властное ничто. // Дух облака, одетый в кожух, // Нас отразил, печально непохожих» [Хлебников 1986, 103].
Эта же формула прямо накладывается на неприятие Хлебниковым самого факта существования разнообразных языков, «печально непохожих», их отклонения от единого праязыка, т.е. того дробления, которое неизбежно приводит к уничтожению, к смерти, к ничто. Однако приходит Мудрец и, преодолевая языковую раздробленность, восстанавливает праязык и преобразует его в Единый язык.
Поэта гонит разнообразие песен (в перечислении) и удовлетворяет однообразие («гам»), в частности – «птичий гам», становящийся моделью будущего языка. Единство человека и природы у Хлебникова нужно понимать как неразличение живого и неживого, и как следствие – лишение живого его характеристик скорости и изменчивости, источника разнообразия (в частности – современного многообразия языков). Единым может быть язык птиц, но у Хлебникова к единству должны быть приведены и живые языки людей: «Гонимый… // Румынкой, дочерью Дуная, // Иль песнью лет про прелесть польки, – // Бегу в леса, ущелья, пропасти // И там живу сквозь птичий гам» [Хлебников 1986, 77].
Тема языка как идеологии и, даже более узко, языка как политической идеологии, более всего разделяет позицию Хлебникова и Крученых. Если в дихотомии «язык / речь» идея Крученых, безусловно, отстаивает приоритет речи, то Вселенский Звездный язык Хлебникова – это теория языка не просто в отсутствие речи, но это язык вне коммуникации. С идеологической точки зрения подобный язык можно уподобить идеологеме «исправления имен» в средневековом Китае, т.е. идеологеме точного приведения в соответствие формы и идеи слова
275
(здесь более адекватно понятие «идея слова», чем «значение») с целью узаконения навечно найденных соответствий. Подобная идеологема является своеобразной проекцией из будущего в прошлое, при этом, как и у Хлебникова, изменчивость будущего в идеологии «исправления имен» небесконечна, она ограничена именно окончательной точкой исправления имен.
В теории хлебниковской зауми (обратим внимание, что именно в теории, а не в практике) нейтрализуется – вплоть до ликвидации – дихотомия «система/норма». Норма и система создаются одновременно по воле поэта (или Мудреца). Возникают новые системные отношения, которые тут же мыслятся как нормативные и, по хлебниковскому проекту, неизбежно должны стать нормативными. В то время как типичное окказиональное слово, так или иначе соотносясь с системой, нарушает норму на разных уровнях (и в этом смысле реальное словообразование Хлебникова не является исключением), теория зауми Хлебникова – это принципиально системная неология языка в противовес окказиональности как явлению речи, обусловленному контекстом и несущему преимущественно эстетическую функцию [Азарова 1988].
Если окказиональное слово создается в речи, а факт его вхождения / невхождения в язык является также случайным, то Заумь мыслится поэтом как языковое, а не речевое новаторство. Единица Языка (или Язык-как-Единица) должна покрывать все многообразие, элиминируя его, в том числе и собственный опыт должен тут же подводиться под Единицу. И это, отметим, прежде всего собственный опыт, так как чужой опыт не осмысляется вообще, к нему нет доступа. Поэтому возникает своеобразный парадокс: собственное словотворчество, которое по сути является окказиональным, потенциально принадлежит Языку-как-Единице. Если язык после операции «исправления имен» (неологии) становится неизменным, то любая речь (разнообразная, изменчивая, ведущая к дроблению языка) должна оцениваться как своеобразная порча языка.
Эта идея – речь как порча языка – неоднократно высказывалась в истории раннего европейского языкознания [Косарик 1991]. Прообраз хлебниковского идеального языка – праязык – был испорчен речью в ее пошлой и неконтролируемой единой мыслью вариативности – подобные идеи в истории языкознания неизбежно сопутствуют возникновению имперских идеологем. Можно обратиться, например, к первой грамматике испанского языка по случайно-неслучайному совпадению, изданной Антонио Небрихой в 1492 году, т.е. в год объединения Испании, открытия Америки Колумбом и изгнания евреев из Испании – то есть совпадает с самой знаменитой начальной точкой испанской колониальной империи. Именно в ранних грамматиках изменение языков по отношению к языку Римской империи (т.е. классической латыни),
276
оценивается как «порча», и ставится задача описать уже язык новой империи – испанский – в тех терминах и понятиях, чтобы в дальнейшем он не подвергался порче [Косарик 1991].
Фиксация нормы представлена основной метафорой – метафорой системного окаменения. Равенство понимается как единообразие: азбука с этой точки зрения – всегда хороша: приведение к азбуке – это снятие движения, это системное окаменение: «и азбукой столетий толпилися утесы» [Хлебников 1986, 148].
Путь Языка – это путь из прошлого в настоящее и окаменение («Ты слышишь: умер “хох”, // “Ура” умолкло и “банзай”…» [Хлебников 1986, 285]). Создается некая каменная доска языка. («каменною книгой читателя другого» [Хлебников 1986, 147]). Если «Смерть… // С неясным словарем», то «каменный» оценивается как «понятный», ясный в противоположность «неясности»: «Вся книга каменного дна // Глазам понятна и видна» [Хлебников 1986, 210].
Любой закон, включая и закон языка, состоит из камня: «Любви каменный устав» [Хлебников 1986, 256], будущее воспринимается как окаменение: «Каменей навеки, речка!» [Хлебников 1986, 142], норматив вводится раз и навсегда – раз созданный, он уже дальше не подлежит варьированию.
Для идеологически «единого» языка очень важен не только мотив окаменения, но и тема врезанности в камне, точнее, врезанности в камень: «Видишь ли, я хотел прочесть письмена, вырезанные судьбой на свитке человеческих дел» [Хлебников 1986, 586].
Даже индивидуальные особенности почерка должны быть врезаны в каменную стелу для повторения и копирования.
Таким образом, снимается не только дихотомия «система/норма» в пользу тождества «система = норма», но и «речь/язык» в пользу языка, поглощающего речь. В результате создается некий образ языка, не предполагающего речи вообще, некий язык без прагматики. В этом языке нет будущего говорящего, есть – читающий книгу, то есть – повторяющий и заучивающий эту книгу наизусть как канон. Пользователи языка – это однородные клоны, «предземшары», они похожи друг на друга до тождественности, они однородны, поэтому им незачем говорить по-другому (по-разному, иначе).
Таким образом, у Хлебникова превалирует установка на повторяемость, в отличие от магистральной идеи ХХ века – установки на неповторяемость. Повторять слова или идти по той же самой дороге – протоптанными тропами (толпами), повторять имя как мантру («Ее шептать святое имя // Род человеческий привык», [Хлебников 1986, 266]) – это и предлагается как единственно правильный вариант: «И много слов их ждет прошептанных // и много троп ведет протоптанных» [Хлебников 1986, 229].
В Мировом Языке идеал повторения связан с установкой на императивную неологию («Земли повторные пророки // Из всех письмен
277
изгонят ять» [Хлебников 1986, 283]): имена исправлены, дальше остается лишь повторять.
Повторное (повторяющееся) слово лежит в основе Языка: «Сколько тесных дней в году, // Стольких воль повторным словом // Я изгнанниц поведу // По путям судьбы суровым» [Хлебников 1986, 271].
И Книге и Языку не нужно имени и названия. Имена собственные в идеальном Людском языке можно элиминировать, потому что они дают названия, а названия – это источник разнообразия. Отсюда: «И плачется и волится // Словами без названий» [Хлебников 1986, 255]. Скажем, Книга не будет называться Коран, Евангелие или каким-либо другим именем, это будет Единая Книга. Соответственно, и языку незачем быть названным, так как все остальные языки отменяются, и остается единственный людской язык, то он не называется, то есть называется просто Язык. Людской язык – он же Звездный, так как мир живой и неживой принципиально тождественны или конвертируемы, и их различение, положение границ невозможно, так как внесло бы разнообразие («Лепечет сказки по-людски, //…// Как сказки каменной доски» [Хлебников 1986, 255]).
Позицией Единого Языка объясняется и равнодушное отношение Хлебникова к другим экспериментам по созданию общего языка (эсперанто, воляпюк): если и допустить возникновение эсперанто, то он подлежит априорной отмене на основании того, что это одна из возможностей иного языка, который не должен существовать наряду с Единым Языком, обязательным для всех, Языком Единой Книги. Таким образом, хлебниковскую идею Зауми в концепции «звездного языка» (в телеологии самого поэта) нельзя назвать экспериментом. Эксперимент подразумевает наличие или возможность других экспериментов; кроме того, результат эксперимента не известен заранее, существует элемент предположения. Однако «Единый язык» Хлебникова единичен, и судьба его заранее известна его автору. В самом построении нет модальности утопии, это не модель, которая может осуществиться, а найденный закон, который должен быть принят во вселенском масштабе. Об утопичности можно говорить только в плане реальной исторической несовершенности этой модели.
Идеологическая схема «единого языка» дана вне политики, она отождествляет государство с идеологией и, как всегда происходит при развертывании этой схемы, происходит отождествление самой личности идеолога с государством. Государство может при этом сколь угодно продолжать расширять воображаемые границы: фактически ставится знак равенства между государством и земным шаром, так как минуется этап преодоления разных государств (разнообразные государства отменяются, так же как и разнообразные языки). По существу, земной шар – это удобная форма, чтобы с ней оперировать, т.е. осуществлять власть – шар – но и, далее, весь космос, если его превратить в звездную систему как сис-
278
тему единства, будет эквивалентен земному шару или, что то же самое, государству.
Интересно, что Туфанову, считавшему себя прямым преемником Хлебникова, не хватало хлебниковской идеологической смелости: объявляя себя «председателем земного шара Зауми», Туфанов, казалось бы, использует сочетание двух хлебниковских идеограмм («председатель земного шара» и «Заумь»), однако сама конструкция с генитивом имеет ограничительный характер – Мудрец, «председатель земного шара», должен быть председателем просто земного шара, а не его части.
Попутно добавим, что эта идеограмма – председатель земного шара, как и тема управления словом, одна из самых популярных в интерпретации Хлебникова следующими поколениями: так, в издании стихов разных авторов, посвященных Хлебникову (сборник под редакцией Арсена Мирзаева), так или иначе употребляется это сочетание – «председатель земного шара» или «предземшара».
Рассматривая типологию хлебниковской теории истории и языка (языковой политики), можно найти сходство системы Хлебникова с любой всеохватывающей системой. Генетическая связь с системой всеединства Соловьева очевидна, но гораздо интереснее посмотреть не столь очевидное на первый взгляд соответствие – пересечение с гегелевской системой как системой, которая для поколения конца XIX – начала XX века, особенно для русских (в том числе и марксистских литераторов), была не просто одной из систем, а символом всеохватывающей системы вообще. С целью не прибегать к подробному философскому анализу гегелевских текстов и ограничиться более идеологическими и декларативными формулировками, что более адекватно предложенной теме, можно пользоваться не столько самими гегелевскими текстами, а их трактовкой Александром Кожевом в лекциях о Гегеле [Кожев 2003].
Сходство системы Хлебникова фокусируется, прежде всего, в идеологеме Мудрец-Книга и окончание истории. Тема мудрости сливается с темой науки и олицетворяется в образе Мудреца; Мудрец, создатель Единой Книги, и сама Книга – это не просто синонимы, но фактически между ними можно поставить знак равенства: «Наличным же бытием (Dasein) Науки будет уже не Человек, а Книга… Книга знаменует собой явление (Erscheinung) Науки в Мир» [Кожев 2003, 479]; у Хлебникова мудрец равен языку, мудрец равен книге, язык равен книге, равен каменной книге = системе = алфавиту = явлению науки в мир. Понятия Хлебникова «мудрый», «мудрость языка» («Только рост науки позволит отгадать всю мудрость языка, который мудр потому, что сам был частью природы» [Хлебников 1986, 585]) = мудрости книги = мудрости мудреца, и вся эта мудрость должна быть врезана в камень: «Лоб Разина резьбы Коненкова, // Священной книгой на Кремле» [Хлебников 1986, 286].
279
В этом смысле очень важен момент окончания истории и создания идеального, всеобщего и однородного государства, этот момент следует за созданием Единой Книги. История оказывается историей Книги, точнее, историей развития знания, которое заканчивается явлением Книги.
Кожев о Гегеле: «ничего больше не меняется и не может измениться в этом всеобщем и однородном государстве… будущее здесь – это уже бывшее прошлое» [Кожев 2003, 483]. Остановка исторического движения непосредственно относится и к языку, так как Мудрец и создатель Языка – это одно лицо.
К создателю Языка или к самому Языку применима характеристика движения по типу “пришел и сел”, где движение Языка есть движение Создателя Языка: «Я раньше жил, до этих дней, // …меж камней // Пришел и сел. Рукой задвинул // Лица пылающую книгу» [Хлебников 1986, 255].
В целом скорость оценивается отрицательно – что идет вразрез апологии скорости в футуризме: у Хлебникова именно скорость вносит изменчивость. Следовательно, и по отношению к языку «скороговорок скорословарь» противопоставляется «судьбе строгого звука» [Хлебников 1986, 171]. Если же происходит движение из прошлого – то оно должно быть медленным, не мельканием («в медленном ливне столетий» [Хлебников 1986, 357]). Строгость (нормативность) vs. скорость (вариативность).
Таким образом, процесс окончания истории маркируется хлебниковской формулой «пришел и сел», что означает замирание, укоренение, окаменение истории. Назовем формулу «пришел и сел» формулой развития общества, то есть Мудрец «пришел и сел», история окончилась, или формулой истории Языка – Язык «пришел и сел», то есть он пришел из истории, а не из ничто, но с его приходом история закончилась. Не нужны ни остальные языки, ни изменение этого языка. В звуках Единого Языка должны окаменеть, умереть и присутствовать как каменные доски звуки предшествующих языков: «Столетных звуков твердые извивы» [Хлебников 1986, 255] – все извивы извивались до некоего времени, но дальше они не изовьются и не разовьются.
В этом смысле будущее уже заранее спроецировано в прошлое. С момента выхода Книги (пришел и сел) историческое время перестает существовать. Ср. у Кожева: «время, в котором она длится [Книга], природное или космическое, а не историческое или человеческое» [Кожев 2003, 480]. Поскольку результат действования Мудреца совершенен (Книга – Язык), он не меняется и не может быть превзойден; короче, у него нет будущего в собственном смысле слова.
«История завершилась, делать больше нечего и единственным занятием Человека остается чтение и понимание Книги» [Кожев 2003, 480]. Заметим, чтение и понимание (а также повторение), а не развитие или диалог.
280
«Так, дойдя до конца, надо снова браться за чтение Книги (или приниматься заново ее продумывать) и этот цикл повторяется вечно» [Кожев 2003, 490]. От повторения и чтения Единой книги невозможно устать: вспомним, что в эпиграмме на Крученых, последний называется «усталым от книги», где подразумевается бессмысленность преодоления единообразия, и «устал от книги» (по отношению к Крученых) можно интерпретировать как нетерпимость Хлебникова к самой возможности устать от повторного чтения.
Единая Книга должна неоднократно переиздаваться, но «н-ное издание ничем не отличается от первого, в нем ничего нельзя изменить, что-то добавить или убавить» [Кожев 2003, 480]. Заметим, что у Хлебникова узаконена и сохранена обложка, так как именно там значится имя Мудреца. Жизнь будущего человека сведена к этому чтению «ибо не забудем: всеобщее и однородное государство существует»:
Род человечества – книги читатель,
А на обложке – надпись творца,
Имя мое – письмена голубые.
Да ты небрежно читаешь.
Больше внимания!
[Хлебников 1986, 466]
Деятельность Мудреца можно назвать не просто нормирующей, но и кодифицирующей как по отношению к истории, так и по отношению к языку: и то и другое является (по Шпенглеру) «попечением, чтобы упорядочить отдаленное будущее» [Шпенглер 2004, 444].
И «Доски судьбы» и Язык-как-Единица – это заявка на систему по типу конституции. Хлебников называет это «обращением к гражданам города звука» в соответствии с формами философской лексики рационализма. Феноменом, объединяющим исторические и языковые кодексы является Единая Книга: «Закононовшество: их нельзя нарушить, нельзя ослушаться: их можно видеть или не видеть» [Хлебников 2000, 105].
Она объявляет познание закрытым, так как она уже содержит Знание, приведенное к единой системе и к единому языку. Остальные книги, таким образом, становятся ненужными, так как содержат неполное знание (или знание не объявленное полным). Они должны быть уничтожены за ненадобностью – как и любая раздробленность: «Где великие уничтожители книг?» [Хлебников 1986, 586]. Даже те книги (в терминологии Хлебникова – «случайные книги»), которые послужили основой для создания Единой Книги.
Появление Единой Книги или Единого Языка всегда следует за уничтожением других книг и других языков и может интерпретироваться как призыв к самоубийству: «Пусть эти вырастут самоубийством
281
правительств и // книгой – те…» [Хлебников 1986, 170]. После того, как написана Единая книга и создан Единый Язык, любое новаторство (как внесение разнообразия) невозможно. Аналогичный исторический процесс имел место реально – во времена становления империи Ци Шихуана в древнем Китае: сжигаются старые книги и вводится закон о недобавлении новых иероглифов в язык и смертная казнь за придумывание новых знаков [Люйши 2001, 8].
В Единой Книге должны умереть предыдущие книги, в Едином Языке – предыдущие языки, но знаменательно, что эта смерть должна быть добровольным осознанием исторической (научной) необходимости уступить место Единой Книге и Единому Языку:
Я видел, что черные Веды,
Коран и Евангелие,
И в шелковых досках
Книги монголов
…
Сложили костер
И сами легли на него –
Белые вдовы в облако дыма скрывались,
Чтобы ускорить приход
Книги единой
[Хлебников 1986, 466]
Книга и Язык приходят из истории (научно-творчески), а не творятся из ничто, но с их приходом история заканчивается (происходит скачок).
Окончательная идея должна явиться «продуктом развития наук… за предыдущий период» [Сталин 1950, 34], но сам этот продукт будет объявлен каноническим. Развитие языка и историческое развитие на последней стадии не постепенно, а скачкообразно, то есть исторический скачок, как и у Хлебникова, в сущности один – последний. Изменения «наступают не случайно, а закономерно», но в то же время «происходят не постепенно, а быстро, внезапно» [История ВКП(б) 1938, 102]. В знаменитой статье Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» постулируется, что переворот в языке происходит не путем свержения существующей власти (т.е. творчество из ничто), а путем «революции сверху» (научно-исторически обусловлено, но скачкообразно) [Сталин 1950, 28].
Научный подход Хлебникова в теории Единого Языка изумительно перекликается как с теорией Н.Я. Марра, так и с аргументами Сталина в полемике против Марра, что позволяет выделить еще несколько важных идеологем (в частности идеологему письменного языка и алфавита).
282
Хлебниковский Единый язык – не просто язык в отсутствии речи – это письменный язык (приоритет письменного над устным типологически неизбежно отсылает к идеям Марра [Марр 1930]). Произношение может варьироваться или не учитываться вообще, как будто устное говорение вообще не имеет отношение к языку. «Алфавит это уже всемирная сеть звуко-образов» [Хлебников 1928, Т.2, 315] – алфавит трактуется как система идеограмм.
Интересно, что Шкловский в своей статье о поэзии и заумном языке выдвигал установку на устность [Шкловский 1919], что прямо противоположно идеологии Книги, Звездного Языка и алфавита у Хлебникова. Звездный Язык – это отчетливо письменный язык: идея алфавита несоотносима с установкой на устность. Первостепенная важность инициалей в системе Хлебникова и то, что именно инициали выступают как репрезентация идеограмм – эта идея тоже прежде всего относит нас к письму и алфавиту.
Частным моментом в идеологеме письменного языка и алфавита и оппозиции устности и письменности является отношение к авторскому исполнению. Авторское исполнение, абсолютно необходимое в варианте устной Зауми (типа Крученых), таким образом, что письменный текст трактуется (воспринимается) лишь как предтекст, – абсолютно излишне по отношению к идее Книги и идее Звездного Языка. Сам текст Книги канонический, канон письменный, вместо авторского исполнения – обложка книги, а на обложке – имя творца «Имя мое – письмена голубые» [Хлебников 1986, 466].
Продолжая развитие идеологемы письменного языка и алфавита, можно выдвинуть, на первый взгляд, парадоксальный тезис, тем не менее имеющий прочные основания в поэтике Хлебникова, что если рассмотреть оппозицию согласных и гласных под углом идеологии, то согласные более идеологичны.
Именно согласные связаны с идеей письменности и закрепления алфавита – то есть жесткой системы. Часто алфавиты формируются путем исключения гласных или преобразования слогов в согласные, или эти два процесса происходят одновременно.
Если говорить о хлебниковских инициалях и превращении их в идеограммы, то речь идет тоже именно о согласных. То, что гласные могут быть в начале слова, практически не принимается во внимание; когда поэт говорит о гласных, практически всегда помещают их в интерконсонантную позицию. «При этом простейший язык видел только игру сил. Может быть, в древнем разуме силы просто звенели языком согласных. Только рост науки позволит отгадать всю мудрость языка, который мудр потому, что сам был частью природы» [Хлебников 1986, 585]. Интересно, что для Гегеля, так же как и для Хлебникова, общая начальная буква в словах имеет немаловажное значение, и он часто
283
сближает понятия на основе именно начальных букв, выстраивая некие подобия идеограмм: «конечная цель (Zweck und Ziel)» [Гегель 2006, 234].
Если согласные фиксированы и подвергаются жесткой систематизации в алфавите, то гласные, напротив, первоначально несут идею изменчивости (вариантности). В свете этой оппозиции можно рассмотреть знаменитую идею внутреннего склонения Хлебникова: «бобр и бабр» [Хлебников 1986, 585], «Бег бывает вызван боязнью, а бог – существо, к которому должна быть обращена боязнь» [Якобсон 1921, 96-97]. Во внутреннем склонении изменчивость гласных, по существу, элиминируется, то есть, если Хлебников устанавливает прямую и обратную связь между гласными, это призвано редуцировать, привести к незыблемой системе, возможные варианты гласных: «Как и в других случаях е и ы суть доказательства разных падежей одной и той же основы» [Хлебников 1986, 585].
Установление законов обратной связи, так же как вариант разноударной рифмы – это способ снятия вариативности, нейтрализация гласных как таковых. Фактически все гласные приводятся к инварианту одного гласного и элиминируются (изымаются) из алфавитной системы.
В этой связи интересна пара «е́ду-иду́», которая у Хлебникова тоже связана направлением силы. Пара интересна тем, что так как для Хлебникова ударение неважно, что «е» ударное, а «и» безударное, то он фактически сводит к инварианту именно написание, письменное «е» и «и».
Крученых сориентирован на гласные, у него есть слова состоящие из одних гласных (еуы), но и целое стихотворение, демонстрирующее идею вселенского языка, состоит из гласных [Ханзен-Лёве 2001, 109]: «Высоты (вселенский язык)» [Крученых 2001, 263] – это последовательность гласных из символа веры. Для Хлебникова же, напротив, гласные превращаются в жесткие отношения, а идеограммы (исправление имен) в теории Единого Языка явно сориентированы на согласные: «В то время как гласные задают пространственно-временные координаты и определяют тем самым “характер устремления”, согласные символизируют “краску, звук, запах”» [Хлебников 1913, 52]. Опыты Заумного языка как языка будущего, представленные Хлебниковым в 1919 году, даны только в связи со значением согласных, с той оговоркой, что «гласные звуки здесь случайны и служат благозвучию» [Хлебников 2000, 151].
Именно согласные связаны с идеей власти, которая звучит во всех рассуждениях Хлебникова о языке: «Не ослабла ли твоя власть над человеческим родом, оттого что я похитил тайный свод законов» [Хлебников 1986, 589]. Так, слово «Ленин», символизирующее у Хлебникова сдвиг власти, говорит о распространении власти из Звездной азбуки существом Эль:
284
«Пришел мягкий звук Эль, славянское “Люди”, и время картавя село в кресло предтечи» [Хлебников 2000, 140]. В приведенном тексте замечательно соединены сразу несколько идеологем: Звездный язык – как язык власти, праязык – как основа языка будущего и даже остановка исторического времени по уже знакомой нам формуле «пришел и сел» (время село в кресло предтечи). Но согласные связаны и с идеями кодировок, гадательной магией и с любыми видами предсказательности, в частности, политической или исторической1.
Как уже было отмечено, сходство хлебниковской теории с марровской, прежде всего в предпочтении письменности и отмирании звуковой речи, очевидно. Однако идея отмирания звуковой речи у Хлебникова, в отличие от Марра, не высказана, и предпочтение поэтом письменности – это диктатура книги, а будет ли эта книга читаться вслух – неважно; важно то, что она будет повторяться пользователем, так как язык отождествляется с книгой.
Но и в зрелом имперском сознании язык также равен Книге: «Русский язык является одним из самых развитых и богатых языков мира. На нем созданы величайшие ценности во всех областях духовной культуры… На русском языке созданы гениальные произведения Ленина и Сталина» [Мординов 1951, 167].
Несмотря на то, что теория Зауми безусловно близка марровской теории, однако можно найти гораздо больше типологических пересечений (например в идеологемах алфавита и в идее отмирания других языков в пользу Единого языка) с идеями зрелого имперского сознания, то есть со сталинской статьей «Марксизм и вопросы языкознания» и, особенно, с той идеологической компанией, которая последовала за ней. Например, в отличие от планируемой Марром отмены национальных языков в пользу Единого языка, декларируется развитие национальных языков. Казалось бы, многообразие побеждает, но на самом деле, декларируя развитие национальных языков, имперская лингвистика прежде всего имеет в виду те языки, у которых не было письменности, а теперь есть на базе русского алфавита: «Массовое народное движение за овладение русским языком привело к необходимости реформы архаических алфавитов, которые затрудняли изучение русского языка. Подавляющее большинство советских народов перевело свой алфавит с латинского на русскую графику» [Мординов 1951, 169].
Устные различия становятся несущественными, что параллельно процессу имперского становления и развития в Китае, когда именно письменный язык обеспечивал единство империи, в то время как в устных вариантах он расходился настолько, что пользователи не понимали друг друга.
Марр и его последователи, академики Мещанинов и Сердюченко, критикуются за буквальный перенос русской орфографии на нацио-
285
нальные языки и утверждается, что марксистская наука вовсе не требует унификации языков [Мординов 1951, 158]. Действительно, имперское сознание понимает безусловный приоритет идеологического введения русского алфавита как системы над конкретными орфографическими правилами.
Идея единообразия, прежде всего письменного, отражается в замене латиницы на русский алфавит, или в современном обратном процессе, когда русский алфавит был заменен на латиницу именно из идеологических соображений. Таким образом, необходимо провести различие межу уничтожением всех предыдущих языков и строительством нового (ex nihilo) и так называемого добровольного или исторического складывания всех языков своих полномочий в пользу одного единого, преобразованного наукой и Мудрецом. «Задача единого мирового научно построенного языка все яснее и яснее выступает перед человечеством» [Хлебников 2000, 150]. Поэтому вдовы (других языков или книг) сами потенциально придут и сложат с себя языковые полномочия в пользу Единой книги или Единого языка. Параллельно в сталинской лингвистике утверждается добровольность и научно-обоснованная историческая неизбежность сложения другими языками своих полномочий в пользу обновленного русского языка: «В наше время русский язык становится самым популярным и распространенным языком в мире. Процесс неуклонного роста мирового значения русского языка отражает авангардную роль нашей страны» [Мординов 1951, 168].
Введение любого Единого языка идеологически связывается с идеей мирового господства, будь то власть Предземшара или победа революции. И.В.Сталин устанавливает принципиальную разницу во взаимоотношениях между нациями и их языками д о и п о с л е победы социализма во всемирном масштабе. «Мы будем иметь дело… с сотнями национальных языков, из которых… будут выделяться наиболее обогащенные единые зональные языки, а потом зональные языки сольются в один… язык» [Сталин 1950, 53]. «Всемирный масштаб» соотносится с идеей единого языка в масштабе земного шара, основной задачей которого, таким образом, является правильное отражение новых понятий.
Есть некоторое сходство и в сталинских идеологемах с хлебниковской теорией обязательной неологии по принципу «исправления имен». Прежде всего то, в чем провинился Марр и его ученики, по мнению автора статьи, это то, что они внесли серьезную путаницу в практические вопросы развития языка и письменности, причем имеется в виду прежде всего те народы, которые получили письменность только после Великой октябрьской социалистической революции – то есть письменность на основе русского алфавита. При разработке сталинских идей уделялось особое внимание словам, которые обязательно войдут в языковой фонд зонального, а затем и общего мирового языка и соз-
286
давался словарь этих слов. Специально не указывается, но слова эти, безусловно, русские. При этом невключение слов русского языка в национальный оценивается как буржуазный национализм: «Белорусские буржуазные националисты предлагали заменить термины… “бедняк”, “соцсоревнование”, “соревнующийся” терминами из буржуазного жаргона… “злыдень”, “идти на выперадки”, “выперадник”, – которые выражают презрение и ненависть эксплуататоров к трудящимся, извращают смысл этих терминов, подменяя, например, понятие социалистического соревнования понятием конкуренции» [Мординов 1951, 157].
Таким образом, идея семьи языков перевертывается в сравнительно-исторической модели в марксистском языкознании, т.е. происходит развитие языков из праязыка в семью и в се́мьи и обратно – приведение семей в семью, а семью – к Единому Языку.
У Хлебникова если праязык мыслится как основание для Единого языка, то не только хлебниковское уравнение времени похоже на дерево, где Единица – это ствол, прочное, некое идеальное основание, подобно майскому дереву – без корней (у чисел тоже вырванные корни), потому что ветвящееся основание также свело бы на нет усилия по собиранию («Чертеж? Или дерево? // Сливаясь с корнями, дерево капало вниз // И текло древесною влагой» [Хлебников 1986, 357]), но и в языковой системе Единый язык находится одновременно и вверху или внизу и так или иначе мыслится наипрочнейшим основанием прошлого и будущего.
Любая идеологема, относящаяся к языку, не ограничивается исключительно теорией Звездного языка Хлебникова, а выводится из всей его поэтики или, напротив, проецируется на все творчество поэта.
287
Литература:
Алпатов Л.М., Актуально ли учение Марра? / Вопросы языкознания, №1, 2006
Азарова 1988 – Азарова Н.М., Окказиональные слова в языке испанской художественной прозы XVII и ХХ веков, автореф. дисс. канд. филол. наук. М., 1988
Васильев И.Е., Русский поэтический авангард XX века. Екатеринбург, 2000
Винокур Г.О., Маяковский – новатор языка. М., 2006
Гегель 2006 – Гегель Г.В.Ф., Феноменология духа. М., 2006
Григорьев В.П., Велимир Хлебников в четырехмерном пространстве языка. М., 2006
История ВКП(б) 1938 – История всесоюзной коммунистической партии (большевиков). Краткий курс, под ред. комиссии ЦК ВКП(б). 1938
Кожев 2003 – Кожев А., Введение в чтение Гегеля, 2003
Косарик 1991 – Косарик М.А., Ранние португальские грамматики и трактаты о языке (к истории лингвистических учений). М., 1991
Костецкий А.Г., Лингвистическая теория В. Хлебникова / Структурная и математическая лингвистика. Киев, 1975, вып. 3
Крученых 2001 – Крученых А., Стихотворения. Поэмы. Романы. Опера. СПб., 2001
Люйши 2001 – Люйши Чунцю, Весны и осени господина Люя. М., 2001
Марр Н.Я., Язык и мышление. М. – Л., 1931
Марр 1930 – Марр Н.Я., Язык и письмо. Л., ГАИМК, 1930
Мординов 1951 – Мординов А.Е., О развитии языков социалистических наций в СССР / Вопросы диалектического и исторического материализма в труде И.В.Сталина «Марксизм и вопросы языкознания». М., 1951
Сталин 1950 – Сталин И.В., Марксизм и вопросы языкознания. М., 1950
Ханзен-Лёве 2001 – Ханзен-Лёве Оге А., Русский формализм: Методологическая реконструкция развития на основе принципа отстранения. М., 2001
Хлебников 2000 – Хлебников В., Доски судьбы. М., 2000
Хлебников 1986 – Хлебников В., Творения. М., 1986
Хлебников 1928 – Хлебников В., Собрание произведений. Т. 1 – 5. Л., 1928 – 1933
Хлебников 1913 – Хлебников и др., Садок судей. СПб., 1913
Шкловский 1919 – Шкловский В., О поэзии и заумном языке. Сб. «Поэтика», Петроград, 1919
Шпенглер 2004 – Шпенглер О., Закат Европы: в 2 т. – Т.2. М., 2004
Якобсон 1921 – Якобсон Р.О., Новейшая русская поэзия. Набросок первый. Подступы к Хлебникову. Прага, 1921
1 Гласные в своей вариативности и неопределимости границ не просто связаны с пространством, а реализуют единство пространства части и целого. Поэтому, если согласные связаны с магией, то гласные – напротив – с мистикой. Вот яркий пример декларации такой роли гласных в стихотворении Геннадия Айги:
Бог, в наших краях, –
все более звучанье аа : будто –
аа-поле, и снова продолженье : аа, –
о, стихотворение Бога. [Айги 2001 – неопубл.]