Наталия АЗАРОВА


ДОСКИ СУДЬБЫ: ПРОЕКЦИЯ НА ЗАУМЬ


Альманах академии зауми. – М.. –2007. – С. 155-158.


Внутри идеи зауми можно развести две прямо противоположные стратегии: установку на единообразие – на основе однообразия против разнообразия (установку, представленную Хлебниковым в единственном лице), и установку авангарда, дадаизма в целом: за прорыв к реальности (основная мысль ХХ века) против однообразия, представленного стертостью штампов, инерцией обычной речи обывателя, за точность разнообразия (или точное разнообразие), за экзистенцию. Таким образом, в хлебниковской зауми – в свете антиномии “единообразие – разнообразие” снимается установка на экзистенциальность. Заумь Крученых, напротив, направлена на усиление вариативности, на разнообразие средств выразительности, против однообразия узуса, в то время как стратегия зауми Хлебникова – на снятие вариативности, против разнообразия, на облигаторное единство.

Идея “однообразия-единообразия” попадает в более широкое семантическое поле Единицы и Единого. Это отчетливо видно в “Досках судьбы”, где ужас перед тем, что ты можешь превратиться в ничто, изойти по капле (когда Я-единица становится ничем через бесконечное деление и умаление, или «Путь единицы в ничто через деление, через самоуничтожение…» ДС, VII), приводит к созданию системы, при помощи которой Хлебников надеется преодолеть раздробленность, обрести целостность, понять соизмеримость целостности и дробности и удержать все части мира (или своего тела, что одно и то же) под контролем, преодолеть архаический ужас исчезновения («Построим такие законы, чтобы положительная единица давала солнце, отрицательная – кровяной шарик…» ДС, V). Эта же установка проецируется из космо-исторического взгляда на язык. Как в «Досках судьбы», так и в проекте Языка творческой телеологией является сохранение целой Единицы.

Приведение к однообразию, к повтору, к редупликации в идеале дало бы возможность поэту собрать воедино постоянно распадающийся, рассыпающийся мир. Разнообразие и непохожесть чего-то на что-то употребляется с негативной оценкой, поэтому «одинаковый» и «похожий» расцениваются положительно. С одной стороны:

«Разнообразные людские моры // Как знаки жили в чешуе // Смертей и гибели плачевные узоры…» (Змей поезда. Бегство, 1910); с другой – «И кто-то бледный и высокий // Стоит, с дубровой одинаков» (“Точит деревья и тихо течет…”, 1919). В этом смысле «серый» имеет семантику однородности (управляемости) и также оценивается положительно, принимается: «Я победил. Теперь вести // Народы серые я буду…» (“Я победил…”, 1912) «“За мною взвод!” – // И по лону вод // Идут серые люди…» (Смерть в озере, 1915) «Девушек толпы темны и босы, // Темное тело, серые косы…» (“Русь зеленая в месяце Ай!..”, 1921).

Хлебниковский мир в идеале – это умножение однородных элементов: «Когда умножены листы // Мы говорили – это – лес…» (Слово о Эль, 1920), но эта же формула умножения однородных элементов (или возведение в степень) – основная в «Досках судьбы», и она же проецируется на язык (на “звездный язык” зауми).

Перечисление наций, языков (или даже парное их упоминание) у Хлебникова композиционно играет роль отрицания разнообразия перед планируемым приведением в единообразие: «Ни хрупкие тени Японии, // Ни вы, сладкозвучные Индии дщери, // Не могут звучать похороннее, Чем речи последней вечери…» (“Ни хрупкие тени…”, 1915). Или: «Гонимый… // Румынкой, дочерью Дуная, // Иль песнью лет про прелесть польки, – // Бегу в леса, ущелья, пропасти // И там живу сквозь птичий гам…» (“Гонимый – кем, почем я знаю?..”, 1912). Поэта гонит разнообразие песен (в перечислении) и удовлетворяет однообразие (“гам”), в частности – “птичий гам”, становящийся моделью будущего языка. Единство человека и природы у Хлебникова нужно понимать как неразличение живого и неживого, и как следствие – лишение живого его характеристик скорости и изменчивости, источника разнообразия (в частности – современного многообразия языков). Единым может быть язык птиц, но не живые языки людей.

Большое количество однородных элементов (толпа, стадо, брызги воды, рой), любая однородность наделяется семантикой положительной оценки. «Адам за адамом // Проходят


155


толпой // На праздний Байрама // Словесной игрой. // В лесах злолотых // Заратустры…» (Новруз труда, 1921). Однородное легче объединяется числом и поддается управлению.

Выдвигается идеал – быть Единицей однородного: «Ужель не верх земных достоинств // Быть единицей светлых воинств?..» (“Как чей-то меч железным…”, 1912). Поток любой однородности всегда мудрее, чем рассыпанность букв или “разнообразие книг”: «И поток златых кудрей окровавленного лика // Скажет многих книг мудрей…» (там же), или «Аул рассыпан был, казались сакли // Буквами нам непонятной речи…» (“Ручей с холодною водой…”, 1921), где “рассыпанное” – как “непонятное”.

Равенство понимается как единообразие: азбука с этой точки зрения – всегда хороша: приведение к азбуке – это снятие движения, это системное окаменение: «И азбукой столетий // Толпилися утесы…» (“Я видел юношу – пророка…”, 1921)

В эпиграмме на Крученых, последний называется “усталым от книги”, где подразумевается бессмысленность преодоления единообразия, и “устал от книги” (по отношению к Крученых) можно интерпретировать как нетерпимость Хлебникова к самой возможности устать от единообразия.

В хлебниковской зауми нейтрализуется – вплоть до ликвидации – дихотомия “система/норма”. Норма и система создаются одновременно. Возникают новые системные отношения, которые тут же мыслятся как нормативные и неизбежно должны стать нормативными. В то время как типичное окказиональное слово, так или иначе соотносясь с системой, нарушает норму на разных уровнях (и в этом смысле реальное словообразование Хлебникова не является исключением), заумь Хлебникова по замыслу вообще не предполагает соотнесения с существующей системой, предполагает ее отмену. Это принципиально системная неология языка в противовес окказиональности как явлению речи, обусловленному контекстом и несущему преимущественно эстетическую функцию. Если окказиональное слово создается в речи и его вхождение/невхождение в язык является также делом случайным, то заумь мыслится поэтом как языковое, а не речевое новаторство. Единица Языка (или Язык-как-Единица) должна покрывать все многообразие, элиминируя его, в том числе и собственный опыт должен тут же подводиться по Единицу. Это – прежде всего собственный опыт, так как чужой опыт не осмысляется вообще, к нему нет доступа. Поэтому возникает своеобразный парадокс: собственное словотворчество, которое по сути является окказиональным, потенциально принадлежит Языку-как-Единице. Конкретные несоответствия тут не могут и не должны учитываться, так как любое различие не принимается во внимание, априори снимается. Поэтому то, что «“звездный языкуже был готов включить в свой “севооборот” и собственное словотворчество Хлебникова» (Б, 114), в системе Хлебникова, ориентированной на Единицу, не является противоречивым. Неточным в приведенной трактовке мне кажется только наречие “уже”, которое допускает некоторую временную последовательность-протяженность во вхождении окказионализмов в систему Единицы. На самом деле такой протяженности нет, так как любое слово поэт мыслит как слово Языка, а не как слово речи.

Не только снимается дихотомия “речь-язык” («Но не речь, а черен он…» Перевертень, 1912), но создается некий образ языка, не предполагающего речи вообще, некий язык без прагматики. В этом языке нет будущего говорящего, есть – читающий книгу, есть – повторяющий и заучивающий эту книгу наизусть как канон. Пользователи языка – это однородные клоны, “предземшары”, они похожи друг на друга до тождественности, они однородны, поэтому им незачем говорить по-другому (по-разному, иначе). И Книге и Языку не нужно имени и названия. Имена собственные в идеальном Людском языке можно элиминировать, потому что они дают названия, а названия – это источник разнообразия. Отсюда: «И плачется и волится // Словами без названий» (Каменная баба, 1919).

Скажем, Книга не будет называться Коран, Евангелие или каким-либо другим именем, это будет Единая Книга. Соответственно, и языку незачем быть названным, так как все остальные языки отменяются, и остается единственный людской язык, то он не называется, то есть называется просто Язык. Людской язык – он же Звездный, так как мир живой и неживой принципиально тождественны, и различение невозможно, так как внесло бы разнообразие («Лепечет сказки по-людски //…//Как сказки каменной доски…» там же). Этим объясняется равнодушное отношение Хлебникова к другим экспериментам по созданию общего языка (эсперанто, воляпюк): если и допустить возникновение эсперанто, то он подлежит априорной отмене на основании того, что это одна из возможностей иного языка, а не Единый Язык, обязательный для всех, не Язык Единой Книги.


156


Путь Книги или Языка тождественен: это путь из прошлого в настоящее и окаменение («Ты слышишь: умер “хох”, // “Ура умолкло” и “банзай”…» Ладомир, 1921). Создается некая каменная доска языка. («Каменной книгой читателя другого» “Ручей с холодною водой…”, 1921). Любой закон, включая и закон языка, состоит из камня: «Любви каменный устав» (Каменная баба, 1919), будущее воспринимается как окаменение: «Каменей навеки, речка!» (Иранская песня, 1921), норматив вводится раз и навсегда – раз созданный, он уже дальше не подлежит варьированию. К создателю Языка или к самому Языку применима характеристика движения по типу “пришел и сел”, где движение Языка есть движение Создателя Языка: «Я раньше жил, до этих дней, // …меж камней // Пришел и сел, рукой задвинул // Лица пылающую книгу». (Каменная баба, 1919) «Глаза – серые доски, // Грубы и плоски, // На них мотылек // Крылами прилег…» (Поэт, 1919 – 1921)

Семантика Единого связывается с кодификацией как по отношению к истории, так и по отношению к языку: и то и другое является (по Шпенглеру) «попечением, чтобы упорядочить отдаленное будущее» (ЗЕ, II, 441). И «Доски судьбы» и Язык-как-Единица – это заявка на систему по типу конституции. Хлебников называет это «единым законом гражданам времени» (ДС, III). В соответствие с формами философской лексики рационализма Хлебников представляет Единое как разум: «мы выйдем на широкую дорогу единого мирового разума» (там же), «Вихрем разумным, вихрем единым // Все за богиней – туда!..» (О свободе, 1918, 1922). Феноменом, объединяющим исторические и языковые кодексы является Единая Книга: «Род человечества – книги читатель,// А на обложке – надпись творца, // Имя мое – письмена голубые. // Да ты небрежно читаешь. // Больше внимания!» (Азы и узы. Единая книга, 1919 – 1920 – 1922). Она объявляет познание закрытым, так как она уже содержит Знание, приведенное к единой системе и к единому языку. Остальные книги, таким образом, становятся ненужными, так как содержат неполное знание (или знание не объявленное полным) и не являются Единицей. Они должны быть уничтожены за ненадобностью – как и любая раздробленность. Даже те книги (в терминологии Хлебникова – «случайные книги»), которые послужили основой для создания Единой Книги.

Как в Единой Книге должны умереть предыдущие книги, так и в звуках Единого Языка должны окаменеть, умереть и присутствовать как каменные доски звуки предшествующих языков: «Извивы столетных звуков // Твердые извивы…» (Каменная баба, 1919) – все извивы извивались до некоего времени, но дальше они не изовьются и не разовьются. В связи с понятием Единицы мыслится понятие основания. Уравнение времени, по Хлебникову, похоже на дерево, где Единица – это ствол. В то же время, «громадное число оснований пространства» (ДС, I) непрочно, и, по Хлебникову, получается: чем больше у стула ног, тем менее он прочен. Таким образом, Единица выступает как самое прочное, некое идеальное основание, подобно майскому дереву – без корней (у чисел тоже вырванные корни), потому как ветвящееся основание также свело бы на нет усилия по собиранию себя («Чертеж? Или дерево? // Сливаясь с корнями, дерево капало вниз // И текло древесною влагой…» Тиран без Тэ, 1922). Единица может быть вверху или внизу и так или иначе мыслится наипрочнейшим основанием, но лучше ее перевернуть по типу дерева, которое стоит на Единице, что относится также к семье языков, сведенной к единому Основанию-Языку.

Появление Единой Книги всегда следует за уничтожением других книг и может интерпретироваться как самоубийство автора или призыв к самоубийству: «Пусть эти вырастут самоубийством правительств, // И книгой – те…» (“Если я обращу человечество в часы…”, 1922), «Сложили костер // И сами легли на него – // Белые вдовы в облако дыма скрывались, // Чтобы ускорить приход //Книги единой…» (Азы и узы. Единая книга, 1919 – 1920 – 1922). После того, как написана Единая книга и создан Единый Язык, любое новаторство (как внесение разнообразия) невозможно. Аналогичный исторический процесс имел место реально – во времена становления империи Цин Шихуана в древнем Китае: сжигаются старые книги и вводится закон о недобавлении новых иероглифов в язык и смертная казнь за придумывание новых знаков (ЛЧ, 8).

В целом скорость оценивается отрицательно – что идет вразрез апологии скорости в футуризме: у Хлебникова именно скорость вносит изменчивость. Следовательно, и по отношению к языку «скороговорок скорословарь» противопоставляется «судьбе строгого звука» (Признание,


157


1922). Если же происходит движение из прошлого – то оно должно быть медленным, не мельканием («в медленном ливне столетий» Тиран без Тэ, 1922). Строгость (нормативность) vs. скорость (вариативность). «Лесную опасность // Скрывает неясность…» (И и Э. Повесть каменного века, 1911 – 1912) или «Смерть… // С неясным словарем», где «Вся книга каменного дна // Глазам понятна и видна (“Любовь приходит страшным смерчем…”, 1911 – 1912): “каменный” оценивается как “понятный”, ясный в противоположность “неясности”.

Говоря об определении единиц азбуки, В.П. Григорьев приводит в пример следующий «образчик рассуждений Хлебникова: “Ч значит оболочка <…> Ч есть не только звук, Ч есть имя, неделимое тело языка. Если окажется, что Ч во всех языках имеет одно и то же значение, то решен вопрос о мировом языке: все виды обуви будут называться че ноги, все виды чашек – че воды – ясно и просто”» (Б, 112) Однако нас здесь интересует не отношение к произвольности языкового знака, а понимание Единого и Единицы. Во-первых, Хлебников не определяет Единицу, так как “определить” – это значит “положить границы”, а именно неразличение границ и является основной непреодолимой проблемой Хлебникова (Хлебников может положить границы только в плане называния общего количества, например «25 тысяч корней было бы более чем достаточно для какого угодно богатого корнями языка» (Б, 113), имея в виду именно его обозримость как Единого); в его задачи входит не различение при помощи определения единиц, а императивное введение обязательного Единства, обязательной Единицы («неделимого тела языка», Б, 112). Характерно в этом высказывании неоднократное повторение “все” (всех языках, все виды обуви, все виды чашек), то есть, говоря математическим языком Хлебникова, целью азбуки является преодоление семантики сложения (чашка + чашка = разные виды чашек) и замена ее на семантику умножения (чашка х чашка х чашка = однородный ряд чашек, или чашка в степени n в Едином Языке). Во-вторых, как и в предыдущем примере, достигнутая в будущем однородность характеризуется как “ясно” и “просто”.

Синонимом умножения (или возведения в степень) является повторение. Повторять слова или идти по той же самой дороге – протоптанными тропами (толпами), повторять имя как мантру («Ее шептать святое имя // Род человеческий привык…», Поэт, 1919 – 1921) – это и есть единственно правильный вариант: «И много слов их ждет прошептанных // и много троп идет протоптанных…» (Вилла и леший, 1912). У Хлебникова превалирует установка на повторяемость, в отличие от магистральной идеи ХХ века – где установка на неповторяемость по сути является прорывом к реальности (ср. название “Лесные тропинки” Хайдеггера, то есть “непроторенные тропы”, по которым не ходят “толпы”). В Мировом Языке идеал повторения связан с установкой на императивную неологию («Земли повторные пророки // Из всех письмен изгонят ять…» Ладомир, 1921): раз сделав (прошептав/ПРОТОПТАВ), дальше остается лишь повторять.

Повторное (повторяющееся) слово лежит в основе Языка: «Сколько тесных дней в году // Стольких воль повторным словом // Я, изгнанец, поведу // По путям судьбы суровым…» (Поэт, 1919 – 1921).


Литература:

  1. Григорьев, В.П., Будетлянин, М., 2000г.

  2. Люйши Чунцю, Весны и осени господина Люя, М., 2001г.

  3. Ханзен-Лёве, Оге А., Русский формализм, М., 2001г.

  4. Хлбников, Велимiр, Доски судьбы, М., 2000г.

  5. Стихотворения цитируются по: Хлебников, Велимир, Творения, М., 1986г.

  6. Шпенглер, О., Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории, Т.1, М., 1993г., Т.2, М., 2004г.

  7. Heidegger, M., Der Feldweg, Frankfurt am Main, 1998г.

  8. Janecek, Gerald, Zaum. The Translation of Russian Futurism, SDSU-Press, 1996г.



158

9