НАТАЛИЯ АЗАРОВА



Н.М. Азарова

ГРАММАТИКА ОТРИЦАНИЯ И АВАНГАРД

Логический анализ языка. Ассерция и негация. М., 2009. – С. 271-284.

Тема «Грамматика отрицания и авангард» подразумевает обращение не только к историческому авангарду, но и ко всей авангардной русской поэзии ХХ – XXI века.

Поиск нового отрицания как стратегия очевиден, начиная с обэриутов, именно в это время появляется идея, которую можно назвать скользящим отрицанием. Скользящее отрицание, прежде всего, как недоопределение в утверждении-отрицании, затем развивается в поэзии неоавангарда. В футуризме, казалось бы, отрицание старого и утверждение нового предполагает гораздо более жесткую оппозицию, чем и отличаются тексты исторического авангарда от неофутуристических. Однако у Велимира Хлебникова это не так: скользящее отрицание у него присутствует, что, в частности, и обратило на него внимание обэриутов, но причины его появления несколько иные, не связанные прямо с эстетикой авангарда. Хлебников не может остановить процесс непрерывного превращения, в его поэтике утверждение и отрицание постоянно меняются местами (превращаются). Так, в стихотворении «В этот день голубых медведей…» [Хлебников 1986, 113], в слове «медведе́й», кроме очевидного «медведе́вны-михайловны» (по отчеству сестер Синяковых – Михайловны, которых прозвали медведевнами), выдвижение в специальную позицию начальной буквы и придание ей самостоятельной семантической роли позволяет легко произвести ее замену или переразложить слово медведе́й по-новому, превратив его в утверждение-отрицание. Сам Хлебников объясняет это на слове лебеди, где он свободно заменяет л на н и получает новое построение небеди, небяжество (в этот вечер за лесом летела пара небеде́й [Гофман 1956, 217]). В случае «медведей» это также могли бы быть «недведи» или «не́веди», которые прямо сопрягаются со всеми остальными словами с корнем «вед» или «вест» в стихотворении (буревестник, неизвестных):

271

«Мне протянуто море и на нем буревестник; // И к шумящему морю, вижу, птичая Русь // Меж ресниц пролетит неизвестных». «Медведь» как «недведь» от «не-ведать» у Хлебникова, безусловно, ассоциируется с одним из его частотнейших образов «невесты», сополагающимся, в частности, с образом революции: «Помолвлено лобное место. // И таинство воинства – это // В багровом слетает невеста…» (Ладомир) [Хлебников 1986, 284]. Любопытный нюанс в пару «медведь – невеста» вносит еще один хлебниковский контекст: «В медвежьем тулупе едет невеста» («Русь зеленая в месяце Ай…») [Хлебников 1986, 160]. Интересно, что эту трансформацию «ме – не» вряд ли можно считать чисто хлебниковской. Возможно, стоит рассматривать ме как дополнительное или потенциально второе отрицание: во всяком случае оно появляется не только в поэтическом, но даже в философском языке ХХ века. А.Ф. Лосев в «Философии имени», поэтически этимологизируя греческий «меон» (ничто), переразлагает меон как ме-он: «Меон есть нечто несамостоятельное, а только зависящее от того, в отношении чего он ме-он» [Лосев 1990, 147-148]. Очевидно, что ме-он в данном случае идентично не-он, то есть иное, а ме = не.

Еще одну трансформацию «ме – не» как скользящего отрицания демонстрирует устойчивая рифма предмет – нет, встречающаяся у огромного количества авторов. Потенциальная отрицательность в ме- (по типу «медведе́й») возникает даже в таком слове, как предмет: «Я теперь считаю так:// меры нет. // Вместо меры наши мысли // заключённые в предмет. // Все предметы оживают // бытиё собой украшают» [Хармс 2000, 326]; «Вот // Предмет // Смотришь – // Нет» [Сапгир 1999/1, 135]; «ты чувствовал, как мир играл, переходя в простой предмет // но некому его собрать, создать // город везде и где-то // но там тебя нет» [Аристов 2008а, 6]. В стихотворениях современных поэтов пара предмет – нет разворачивается в сюжет, причем слово предмет уже имплицирует некоторую отрицательность, вернее, как любое ме – не потенциальную отрицательность, потенциальное исчезновение: «на кухне падает предмет // мне кажется // что звук раздается в моей комнате // он мне очень знаком // я сразу понимаю // что происходит // аккуратно // на цыпочках // я пробираюсь на кухню // но там уже //никого // нет» [Леденев 2008, 29].

Кроме отрицания на ме-, в авангардной поэзии актуализируются возможности а как отрицания, причем не в префиксальных заимствованиях, а а как самостоятельного независимого отрицания, что иногда обыгрывается и иронически: «и вместо ааааааа я нееееееет ему мычу, // и нету сил мне оборвать мычанье…» [Аронзон 2006/1, 147]. В поэтиче-

272

ском тексте фонетическими и графическими средствами раскрывается апофатика a как фонемы философско-теологической: у Геннадия Айги «a-a-a-a-a!» – это звук, вбирающий в себя полноту отрицания, наполненное отрицание: «Разгуляемся снова, разгуляемся, // снова заснем и пройдем // не вчера, не сегодня, не завтра, а-а-а-а-а!» [Айги 2006, 17]. В одной из поздних записей поэта а в усиленном варианте аа прямо соотносится с теологической семантикой положительного ничто: «Бог, в наших краях, – // все более звучанье аа : будто – // аа-поле, и снова продолженье : аа, – // о, стихотворение Бога» (Айги, рукопись).

Русская авангардная поэзия оказывается в несколько менее выгодной позиции по отношению к европейской из-за особенностей структуры глагольного отрицания в русском языке, в частности – возможности апофатического отрицания. У Пауля Целана, поэта, более всего повлиявшего на структуру отрицания в поэзии конца ХХ века, в распоряжении находится такая блестящая рифма, как «nein – sein», где sein – это либо быть, либо бытие, либо и то и другое одновременно: «Nein. // Laß anderes sein» [Celan 1998, 84].

Но и в русском языке ощущается явный недостаток конструкций типа «смеркается не», «придет не», «будет не», такого отрицания в постпозиции, которое особенно выразительно у Целана по-немецки, где сильная вторая часть отрицания (nicht) позволяет и обозначить конец строчки, и поставить отрицание в сильную позицию: «Wir // wissen ja nicht // was // gilt» [Целан 2008, 106]. Декларация подобной нехватки в русской поэзии эксплицирована в подчеркнуто аномальном употреблении не: «и это всё // и это всё // я понимаю не» [Шифрин 2008, 408].

Русский язык обходится косвенными приемами: например, ставит в конец строчки отрицательные местоимения (никто, ничто) в разных формах, однако по выразительности это не то же самое, что глагольное отрицание. Но при многократном повторе («В тебе нет ничего» Монастырского, рукопись) «нет ничего» воспринимается как единый звуковой семантический комплекс, который на основе ритмического повторения можно трактовать как один большой глагол с отрицанием в конце. Андрей Монастырский в 2001 году пытается создать синтетический текст, нечто среднее между философской апофатикой, поэтическим текстом и перфомансом. Верлибр основан на бесконечном повторении формулы «в тебе нет ничего», предназначен для чтения вслух в течение одного часа; между строчками могут забиваться поэтические формулы любой стилистики, любые грамматические конструкции и вообще любые слова: «в тебе нет ничего // в чем я застреваю… // в тебе нет ничего // что хороводится по сырой яме // в тебе нет ничего // что

273

ограничено обычной землей… // в тебе нет ничего // все равно // в тебе нет ничего // табло // в тебе нет ничего // фон // в тебе нет ничего // ну и ну // в тебе нет ничего // как же так // в тебе нет ничего // ты где // в тебе нет ничего // кто // в тебе нет ничего // ага // в тебе нет ничего // вокруг» [Монастырский 2001].

Варианты глагольного отрицания в постпозиции не единичны в русской поэзии. В немецком именно анжамбеман на «nicht» создает иллюзию законченности, которая потом и опровергается: «...geritzt; es // harzt, will nicht // vernarben» [Celan 1998, 128]. Отрицательный анжамбеман в русском языке менее выразителен, так как не, завершающее строчку, все равно оставляет впечатление незаконченности. Так, например, отрицательный анжамбеман чрезвычайно характерен для поэзии Иосифа Бродского, однако в структуре его стиха этот формальный прием маркирует ритмический разрыв (поэзия Бродского вообще изобилует анжамбеманами далеко не обязательно отрицательными) и не несет дополнительной семантической нагрузки: «вырывается и летит вовне // механический, нестерпимый звук, // звук стали, впившейся в алюминий; // механический, ибо не // предназначенный ни для чьих ушей» [Бродский 2003, 199]. Прием Бродского осознается настолько узнаваемым для его идиостиля, что в ироническом стихотворении Тамары Буковской аллюзия на Бродского угадывается именно благодаря отрицательному анжамбеману: «Литературная премия Веспасиана // могла бы превосходить по размеру // Нобеля и уж во всяком случае не // пахла бы ни динамитом, ни кровью» [Буковская 2006, 19].

Авангардная поэзия пытается решать более сложные задачи: анжамбеман в следующем примере содержит своеобразный подвох: глагольное отрицание («светлеют не») подменяется именным («не // дома»): синтаксис остается конвенциональным, но всё-таки удается сказать «светлеют не», то есть поставить глагольное отрицание в постпозицию: «когда в окне светлеют не // дома не окна не в окне – // бо видит небо перемену» [Сапгир 1999/1, 179].

Таким образом, отрицательный анжамбеман – один из популярных приемов альтернативного отрицания и одно из средств скользящего отрицания. Отрицательный анжамбеман в интертекстуальной поэзии конца XX века может сопровождаться пересегментацией слова: «кнемуне // зарастетне // бесная тро // па» [Мнацаканова 1982, 11].

Создавая семантику присутствия утверждения в отрицании в стихотворениях второй половины ХХ века, анжамбеман строится большей частью следующим образом: строчка оканчивается непосредственно на не, а следующая начинается как будто с положительного утвержде-

274

ния (особенно характерно наличие подчеркнутого обобщения в сильной позиции, выраженного наречиями весь, вся, всегда). В этих конструкциях с большой вероятностью может присутствовать рамочная конструкция: отрицание в начале строчки и отрицательный анжамбеман, в результате чего происходит отбрасывание (скольжение) от не и к не (в том числе и в противоположном направлении):

Одна балканская страна

Смутно неприкаянно родная

Шла неравномерным шагом и не

вся была видна

из этого окна

длинного как корабль дребезжащего трамвая

[Аристов 2008а, 84]

У Генриха Сапгира сложный перенос «не / мы е» совмещает анжамбеман с пересегментацией слова и созданием слова внешне похожего на поэтико-философский термин «не-волнение» по модели философского «не-я»: «мы – обл и не // мы е и не – // волнение в душе» [Сапгир 1999/1, 203]. Заметим, что «не – волнение» пишется через тире, а не через дефис, как можно было бы ожидать; это скорее всего не понятие «не-волнения», а свойственное Сапгиру колебание между отрицанием и утверждением. Поэзия последних лет в сходных конструкциях использует дефисное отрицание, более адекватно передающее семантику скользящего отрицания:

Вдоль по матушке-тишине

Движение не-

присоединившихся странных,

Воспарение лёгких… [Беляков 2006, 16].

Одна из популярных моделей постмодернистской поэзии – это выделение или обособление форманта -нет в 3 л.ед.ч. как самостоятельного нет: «камнем ста // нет мой // смех // стих // нет // стих» [Мнацаканова 1982, 32]. Наиболее эпической разработкой одного приема является цикл стихотворений Елизаветы Мнацакановой «НАСТАНЕТ МАРТ». Для Мнацакановой из-за партитурной организации текста, к тому же сориентированного на католическую ораторию, очень важно иметь как средство глагол в постпозиции и финальное строчечное отрицание. Попытки подобных построений с нет по типу nicht, вероятно, калькированы с немецкого, однако, нет в постпозиции после глагола в русском языке не создает апофатического звучания положительного отрицания, а только

275

усиливает отрицание: «НАСтанет МАРт как будет МРАк нас ТАМнет // НЕстанет НЕ станет настанет НАС // Нестанет НЕ НЕ НЕ станет // не станет нас как будто март устанет // НЕ СТАНЕТ НАС но БУДЕТ МАРТ настанет» [там же, 104-105].

Даже незначительные выдержки из этого цикла уже дают представление о масштабности просодической и графической разработки нет в постпозиции: «настанет март нас манит мрак как будет март // настанет // нас // танет нас станет не станет нас на // станет не станет нас станет не станет нас… // НАСТАНЕТ МАРТ И БУДТО СМЕРТЬ НАСТИГНЕТ // свет…

когда-нибудь когда ни будь когда не

ни не будь будь когда нас не ни не

будет

не будет нас когда-нибудь когда не будь не

будет

…

весенний март веселый март // настанет // нагрянет // когда-нибудь когда ни нас не // станет // не // встанет не на // на на на // станет…

…

сморит смерть когда нибудь не // будь не будет когда»

[там же, 104, 90, 91].

Весь цикл Мнацакановой построен на приеме графики и партитурности – как разработка темы «неба». Тем не менее, она не приходит к положительному отрицанию – noli – это риторическое подчеркивание отрицания, ритмическая отрицательная каденция:

noli noli noli

oblivisci noli oblivisci

но ли ли не

бо бо бо [там же, 84-85].

276

Но и в существительных формант -нет стремится к обретению статуса глагольного отрицания в постпозиции. Весьма остроумными способами. Так, устойчивая и очевидная пара как для современной поэзии, так и непоэзии, «интернет-нет» приводит к восстановлению традиционной пары ест как бытийного есть. С другой стороны – введение «съедобной» семантики в отрицание, в нет – окказионально: «но вот приходит // Cannibal Corpse // и всех // ЕСТ // “И паразитный трафик Интернета не поможет?” // - Нет» [Шепелев 2006, 152].

Борьба с отсутствием отрицания в конце строчки приводит к особому вниманию поэтов к рифмам на не – особенно ударному не, которое при определенном чтении (даже внутренним голосом в силлабо-тонике) имитирует конечное отрицательное не: «с роскошной девой при луне // вот так меня читают боги // в своей высокой тишине!» [Аронзон 2006/1, 179]. Но даже и безударное не в женской рифме при определенных условиях может достигать того же эффекта: «Ветра не было в помине, // не звенела бы река, // если б Пушкин на равнине // на коне б не проскакал» [Аронзон 2006/1, 148]. Конечное не, несколько раз повторенное, в сочетании с не внутри строчки создают ощущение анжамбемана без анжамбемана (особенно при повторе во втором случае). Действительно, не может получать дополнительное ударение при определенном чтении и восприниматься как конечное не, что можно трактовать как попытку создать своеобразную рамочную конструкцию, состоящую из не в середине строчки и не в конце, очертить границы отрицанием, внутри которого и будет создаваться перетекающее положительное пространство. Леонид Аронзон, безусловно, опирается на достижения обэриутов, в частности, знаменитое стихотворение Александра Введенского «Мне жалко, что я не зверь…». Введенский переворачивает не на конце строчек, превращая его в -ен:

Мне не нравится, что я смертен,

Мне жалко, что я не точен. [Введенский 1993, 183]

Апофатика как ограничение отрицанием положительного поля приводит к поиску рамочных конструкций любого типа, особенно эффективно перевернутое отрицание палиндромического типа «не- … -ен». Микропалиндром в стихотворении Введенского подчеркивается также звучащим не в многократно повторяющемся мне, что создает определенную рамочную конструкцию, связывающую отрицающим утверждением или утверждающим отрицанием конец и начало строки.

Путь от конечного не к конечному -ен продолжается; следующим шагом явное развитие «-ен»-отрицания даже без непосредственной поддержки не появляется в начале строки:

277

но недавно был уничтож-

ен, и это на пользу ему пошло [Давыдов 2006, 53].

В то же время микропалиндром «не - ен» как рамочная апофатическая конструкция в вышеприведенных примерах нетождественна тому же палиндрому «не - ен» как средству полного неразличения отрицания и утверждения. Так, у Елены Кацюбы палиндром «не - ен» – это декларация палиндромического снятия оппозиции утверждения и отрицания. Недаром «не - ен» чисто графически меняются местами в шахматном порядке несколько раз: «Не убегай – // все равно растерзают… // Он ен од мертис – // но не до смерти. // Но не до смерти – // он ен од мертис» [Кацюба 2003, 62].

В самой современной поэзии (возьмем, например, журнал «Воздух» за 2006 год) мы видим попытки дальнейшего расширения возможностей «рамочного отрицания» или «разорванного рамочного отрицания». Например, отрицание встраивается в такую строчку, как «нам всё о нём напоминает», где три начальных н подряд – в нам, в о нём, в напоминает, рифмующемся с нет, заставляют воспринимать строчку как рамочное отрицание н + -ет:

нам всё о нём напоминает…

вот вот опять не слышишь нет

нет?

[Канат Омар 2006, 66]

Обэриуты преобразовывают скользящее отрицание из формы «быть или не быть» в «быть не быть». Формула «быть не быть» была заявлена как тема для исследований обэриутами, что отражено как во множестве высказываний, так и в заглавиях философских работ Якова Друскина и стихотворений Даниила Хармса. Глава, названная «РАССУЖДАТЬ НЕ РАССУЖДАТЬ» посвящена Хармсу [Друскин 2000, 622]. Друскин прочел ее Хармсу, поэту она, по-видимому, показалась близкой настолько, что он даже предложил свое название, принятое философом. Для конца ХХ – начала XXI века характерна попытка придания логической конструкции «быть или не быть» (в варианте «быть не быть») звучания экзистенциальной ситуации. Экзистенциальность формально выражена наречием «здесь», а философские основания подобной языковой конструкции:

«Ты был ты не был здесь не каждым

и медленно раздельно под уклон» [Аристов 2008а, 84]

– это попытка найти истинное именно для этого момента и для говорящего соотношение-присутствие утверждения и отрицания (объем

278

присутствия утверждения в отрицании и отрицания в утверждении); при этом имеется в виду, что в следующий момент это соотношение изменится именно в объеме, но, тем не менее, оно будет тоже истинным и возможным для выражения.

Одной из задач подобных построений является смыть разницу между дискретностью и континуальностью и привести к выраженной недоопределенности как к становящейся недоопределенности в противовес неопределенности:

ты ради этого вечера сюда

достигнул долетел добрался

– что далее поддержано в тексте: «не полночь за полночь // прошла» [там же].

Приемов, воплощающих семантику положительного отрицания (в том числе в варианте положительного нуля) в авангардной поэзии немало. Характерны преобразования ничто и ничего в положительную конструкцию, содержащую колеблющийся объем отрицания. В следующих двух примерах из Аронзона сохранение некоторого объема отрицания в преобразованном утверждении подчеркивается формой родительного падежа, то есть используется не форма ничто, а субстантивируется генитив: нету ничего преобразуется в форму святое ничего: «Взгляни сюда – здесь нету ничего!.. // святое ничего там неубывно есть» или «Санта Клаус, // уже раздавший дары: а тебе, мол, вот! – ничего, // не ничего не принес, а принес ничего» [Аронзон 2006/2, 159, 164]. Для поэзии Айги характерно постоянно убывающее и пребывающее отрицание и утверждение (как сообщающиеся сосуды): «о есмь // твоя поверхность // горящая невидимо // от соприкосновения не-есмь», «не-скрыто-не-раскрыто // а как – в толпе святого тихо сердце» [Айги 1982, 419, 297], «все поле мерещится поле пустое о минус-мой-друг» [Айги 2006, 107].

И наконец, для авангарда и поставангарда очень актуально встраивание не и нет в слова на правах равенства части и целого, равенства форманта и слова. Встроенное отрицание – это тип «отрицательной константы» как выявления отрицательной семантики в слове, не имеющем отрицательного лексического словарного значения, или в неотрицательной словоформе. Наличие встроенного отрицания определяется формальным присутствием в слове (словоформе) сегмента, омонимичного отрицательному форманту не (или в отдельных случаях формантам ни или нет), и устойчивым (регулярным, частотным, преимущественным) попаданием данного слова или словоформы в отрицательное семантическое поле.

279

Описывая встроенное отрицание в поэтических текстах, прежде всего необходимо отметить семантику отрицания, встроенную в грамматические формы, самой характерной из которых является форма личного местоимения мне. Как мы уже видели, в «Мне жалко что я не зверь…» Введенского мне может наделяться отрицательной семантикой. Это не единичный случай, у Введенского находим также: «неясно мне значение игры» [Введенский 1993, 89]. Но и далее, в поэзии конца ХХ века соответствие «мне-не» становится достаточно регулярным: «виденье – поле и ничтожна // давно мне никакая тьма» [Айги 2006, 196]; «Куда бы время ни текло – // мне всё равно. Я вижу радость, // но в том, что мне её <не> надо: // мне даже сниться тяжело» [Аронзон 2006/1, 204]. Здесь в рукописи не не было, хотя при реконструкции текста выявилось, что оно как будто необходимо. Аронзон настолько ощущает встроенность не в форму мне, что следующее повторение не кажется ему избыточным.

Очевидно, что если продолжить линию местоимений, то отрицательную семантику можно найти в формах в ней, о ней. Очень интересный случай выявления потенциальной отрицательности или отрицательной потенции находим также в падежных формах местоимений с ним, в нем: «Там на улице Красина // есть один закат такой // Что не отслоить его от стены дома // желтой // Я не знаю что мне делать с ним // я остался в нем // Ни разъять ни отъять никак // И в помощники прохожие люди // не идут» [Аристов 2008а, 30].

В следующем примере рифмуется сравнительная степень наречия на -нее с не-я. Вообще, в сравнительной степени наречия на -нее или -ней часто выделяется семантика отрицания: «мне все яснее // что я – не я // Мне все понятней // я что ян не инь» [Кедров 2002, 115]. Не может также акцентироваться в сравнительной степени прилагательных (ней, нее): «если роскошь мудрей // то наверно не кудрей // если ветренных теней // то умней» [Введенский 1993, 81-82].

Некоторые русские глагольные формы потенциально содержат отрицание (станет). Однако такое отрицание нельзя считать встроенным, так как в сознании говорящего оно не настолько актуализировано как лексико-грамматический изоморфизм (например: не – снег, не – мне).

Принцип сочетания анаграммы и отрицания очень важен: ряд анаграмм имеют уже устойчивый культурологический характер – это регулярные анаграммы или анаграмматические константы. Типичной регулярной анаграммой является Ницше, фамилия которого содержит формант nie; возможно, это в какой-то степени способствовало тому, что именно Ницше стал олицетворением нигилизма в философии и культу-

280

ре. К устойчивым закодированным отрицаниям по анаграмматическому принципу в русском языке можно отнести встроенное отрицание в словах небо и снег. Встроенное отрицание в слове небо – регулярная культурологическая анаграмма, реализующаяся во множественных контекстах: «Смотрите, смотрите – нет места земле // От края небес до оврага» [Пастернак 1985/1, 55]; «Несчастно как-то в Петербурге. // Посмотришь в небо – где оно?» [Аронзон 2006/1, 198]; «Потому с вопросом, где бы? // я хожу, хожу по небу, // но уж много, много лет // в Петербурге неба нет» [Аронзон 2006/1, 154]; «дома не окна не в окне – // бо видит небо перемену» [Сапгир 1999/1, 179]. Явная традиционная утвердительность встроенного отрицания в семантике неба декларативно подчеркивается в стихотворении Дмитрия Веденяпина, эксплицирующем превращение нет в есть как отрицательного неба в положительное небо: «Пустота как присутствие, дырка как мир наяву // “Нет” как ясное “есть” вместо “был” или “не был” // Превращают дорогу в дорогу, траву в траву, // Небо в небо» [Веденяпин 2006, 9].

Говоря о встроенном отрицании, очень важно иметь в виду, что не происходит обособление форманта -не- внутри слова снег, то есть персегментации слова с-не-г по шарадному принципу, а имеет место присутствие не как целого в снеге как целом, то есть тождество не и снега: «и вокруг снег – руина, но все ж нерушим» [Аристов 2008б, 249], «В снегу по пояс и невесел» [Аронзон 2006/2, 37], «а будь что есть их нет // снега мой друг снега» [Айги 1982, 316], «чтобы узнать: ты во сне. // видишь моря из белил?! // нет ничего, что не снег» [Котов 2005, 5]. Тот же принцип, соответствия двух целых, реализуется в приводившихся выше примерах пары не и мне. Явную семантику отрицания содержит и слово сон, вернее, словоформа сне. Следующие строчки можно прочитать как «есть здоровое да в нездоровом не»: «скажет: чувак погулял и всё // ты же скажешь: ан нет вот не всё // есть здоровый смысл в нездоровом сне» [Давыдов 2006, 82]; отрицательная семантика сне напрямую концептуализируется Константином Кедровым в формуле не-сне, подчеркнуто восходящей к философским текстам: «отныне // я в тесном не-сне живу» [Кедров 2002, 96].

Заложенное в жанре «сонет» отрицание – это не отрицание жанра, а вхождение отрицания в определение границ и семантики жанра: именно регулярное соответствие «сонет – нет», эксплицированное или нет, определило развитие этого жанра в последней трети ХХ – в XXI веке. Авангард трактует не только и не столько форму «сонета», сколько отталкивается от самого слова сонет, а восприятие слова как содержащего отрицание нет уже, в свою очередь, навязывает отсту-

281

пление от формы и приоритет отрицательности как таковой: «однако мне и мил, и дорог // и твой привет, и твой сонет – // хоть ты меня покинешь скоро, // но тем не менее и нет» [Аронзон 2006/2, 162].

Классическим примером здесь является «Пустой сонет» Аронзона, который заявляет о том, что именно сонет является наиболее адекватной формой для выражения семантики наполненного отрицания. Отрицательность подчеркивается графикой: сонет расположен в виде прямоугольника, определяющего апофатические границы (апофатическое очерчивание пространства: «вам так внушить, вам так внушить, не потревожив ваш вид травы ночной, ваш вид её ручья, чтоб та печаль, чтоб та трава нам стала ложем…»), а его центром является пустота – наиболее удачная реализация семантики «нет» в сонете [Аронзон 2006/1, 182-183].

 

поэзия	наука и вокруг	о наталии азаровой	проекты	переводы	еда
циклы	статьи	фото	салоны наталии азаровой	ду фу	меню салонов
хронология	монографии	биография	дом для стиха	бадью	салонные рецепты
книги	учебники	статьи и материалы	архив айги	бенито дель плиего	фотогалерея
аудио	диссертации	семья	ЖИ	другие	другие рецепты
фото, видео	научная биография	учителя и ученики	заметки и записи	азарова не по-русски
visual & digital	ЖИ	на других сайтах	дизайн
публикации	центр мировой поэзии		производство
о поэзии азаровой
мысли о поэзии