Новиков Владимир
Будущее – уже сейчас
Двести пятьдесят версий мироздания. С обновлением на каждой очередной странице.
Стихотворение — картинка из равноправных слов, размещенных в лучшем порядке. То есть в таком, какой невозможен в обыденной, практической речи. Ритмический узор всякий раз рождается заново: копирование и вторичная эксплуатация невозможны. Слова перекликаются друг с другом добровольно, по любовному влечению. Они не скованы цепью единой логической или риторической задачи. Иное словечко из любопытства поглядывает на сторону, в соседние миры. Последнее же слово стихотворения изо всех сил бьется и пульсирует, чтобы не оказаться последним: оно пароль будущего, и точка после него была бы просто абсурдна и оскорбительна.
Таков эскиз с натуры, эмоциональная схема стиха Наталии Азаровой. Поэта, ни на кого не похожего, не-литературного, явившегося без предупреждения. Азарова, говоря по-тыняновски, — поэт принципиальный. Она обновляет саму конструкцию стиха. Вместо господствующей в нынешнем поэтическом быту риторической говорильни — многозначный ритмико-графический рисунок — над-звуковой, над-акустический:
скажи мне вещь внутри коробки
скажи снаружи
сказанное положи
вовнутрь
яблочный краб в цвету
тут говорилась скорлупой
погода розовая мякоть кабачка
тревожная
Слова и вещи, сущности и оболочки заново выясняют отношения. Где он, язык, — внутри или снаружи? Кем он приходится миру — формой или содержанием? Что чем говорит? Заметим: слова и смыслы здесь не загнаны в интонационную синтагму, они образуют сложную сеть пересечений. Под стать затронутой теме: в новом веке по-новому ставится вопрос о соотношении языка и экстралингвистической реальности. Акмеистические гимны Слову с большой буквы понемногу становятся архаикой — чтобы не сказать: пошлостью. Языческое поклонение языку перестало быть плодотворной творческой установкой.
С миром у слова сложное антиномическое соотношение. В стихотворном диалоге с Августином Азарова выкладывает две версии: «живые звёзды выше языка» и «живые звёзды ниже языка». Выше язык, чем живые звезды, или ниже — вопрос навсегда открытый, но сегодня ясно одно: поэзия есть диалог Личности и Языка на равных. Вектор новаторского поиска из филологической плоскости смещается в антропологическую. Поэт открывает космос внутри себя, и стих становится своего рода звездной картой. Традиционная метрика для такой цели малопригодна.
После читательского пребывания в этой книге выходишь в литературную жизнь и недоумеваешь: а что, есть еще и несвободный стих? Кто-то еще продолжает рифмовать по трафарету АБАБ? Неужели?..
Мы живем в литературном сообществе, где традиционность почитается непременной добродетелью, а цитатность и «интертекстуальность» — модным шиком. Но пора окончательно осознать, что литературный проект «Русская поэзия ХХ века» успешно завершен. В закрома культуры отгружены тысячи полноценных, питательных стихотворений. Состоялось несколько десятков легендарных поэтических индивидуальностей, зарегистрированных на скрижалях литистории. Есть что почитать, есть что поизучать. Только вот писать «двадцатовечные» стихи, когда на дворе прочно стоит третье тысячелетие, уже определенно не стоит.
Наталия Азарова их и не писала никогда. По ее собственному признанию, она знала, что умеет писать стихи, но не делала этого. Берегла свою внутреннюю речь до наступления нового века, когда стихи сами собой начали у нее рождаться. «Рождение» — это ее поэтический принцип — в противовес модернистскому «творчеству». Как творческая личность она нетипична — уже тем, что не переносит слова «творческий», и для ее индивидуальности еще нет подходящего эпитета. Взяв высокий авангардный старт и перепрыгнув через отрезок постмодернизма, она приземлилась в новом времени, как будто явившаяся невесть откуда.
Филолог по профессии, Азарова отнюдь не принадлежит к «филологической поэзии». Культурное многоязычие, мифологический инвентарь — лишь сопутствующие материалы, но никак не суть ее поэтического мира. Да и литературно-художественные вкусы ее нетипичны на фоне общего бонтона. Никогда не поклонялась Серебряному веку, «для себя» больше читала иноязычную поэзию — Гете, Гейне, Целана, позднее сдружилась с китайцем Ду Фу и португальцем Пессоа. С юных лет была равнодушна к «шестидесятничеству», к бардовской песне — ей ближе полиритмический диапазон новейшей музыки. Ее всегда занимала философия, и важным импульсом к стихосложению была возможность концентрированной передачи мысли, сама краткость и эмоциональная точность высказывания.
Азарова пересматривает прежние модели отношений между личностью поэта и миром, заново и непредубежденно осознавая саму категорию «яйности», заглядывая в до-словесный мир:
как я
как это слово —
я —
появилось на свет
какое это
чтото
неприродное
По поводу «я» в классике ХХ века бывали разные рефлексии: от «маяковского» нарциссизма до ходасевичева ужаса («дикое слово»). Но это все разные версии решения проблемы «я в мире». Прошли мы и полное отрицание лирического «я»: «смерть автора» тоже осталась позади. Что скажем теперь? Мне видится в стихах Азаровой новая стратегия: гармоническое равенство поэтического «я» и сущего мира. Отсюда — изначальное приятие бытия, при котором немыслимы ни надсадная ирония, ни инвективы по адресу Создателя, ни элегические куку и сожаления о былом. Поэтическая тема — открытое будущее. В основе образного строя — не пейоративное или мелиоративное сравнение (то есть не хула и не хвала миру), а сравнение-уравнение, укорененное в самой природе, в глубине мироздания:
мы утверждаем равенство
солнцестояния и полнолуния
Этим определяется отношение к поэтическим светилам. Азаровой близки Блок и Пастернак — не в плане поэтики, а именно их приемлющим мировидением. Сложный диалог у нее с Хлебниковым — именно вследствие очевидной преемственности. В одном из стихотворений Азарова называет будетлянина «мертвым воином». Но вместе с тем ведь услышала она сама когда-то в хлебниковском «Озари!» свое личное: «Азари!». И поступила в «путейцы слова» по велимирову призыву.
А бесспорно родственная ей поэтическая натура — Геннадий Айги, эволюционер русского стиха, очистивший космизм авангарда от примеси воинственного утопизма. Айги успел одобрить стихи Азаровой, объединить ее с Эмили Дикинсон и Еленой Гуро под знаком «интимизма» — этим термином он обозначал интимно-доверительный диалог поэта с миром.
В книге «Соло равенства» немало стихов, перекликающихся с поэзией Айги, а то и напрямую ему адресованных. В одном из них главным становится слово «недоумение» — им обозначен момент сходства между Айги и Азаровой. Умение «недоуметь» перед миром — важнейшее свойство поэзии третьего тысячелетия в противовес устаревшему умничанью литературных «авторитетов». Вместе с тем Азарова отходит от постулата Айги «поэзия-как-молчание», вырабатывая стратегию нового говорения. Можно еще заметить, что в этих стихах релятивизуется линейное представление о времени: кто молод, кто стар, кто «до», кто «после», кто уже ушел, а кто еще жив — неважно в системе азаровского равенства:
не до умение стоит пере до мной
недоумею
неново громко соло пело птиц
спокойное вдвоём на одинокой ветке
орнамент письменная нитка
к нам в комнату вошло два-три ребёнка
по времени рожденье снизу смерти
заранее не знаешь родом ты откуда
поэтому
То же и с пространством. Поэтическое «соло» Азаровой — о равенстве Востока и Запада, Серебряного Бора и Майами, хлебниковской Астрахани и Нью-Йорка, Ялты и Северного моря… Это не туристские «впечатления», а свободная от рутины жизнь всемирного человека, словесно осваивающего реальную поэзию стран, городов и морей.
Новаторские по строчечной, по буквенной сути стихи Азаровой находят адекватное воплощение в книжной форме. Для нее страница как таковая становится первичной моделью мира, подлежащего открытию и освоению. Здесь нет пустоты — контраст между белизной бумаги и черным шрифтом — это сравнение-уравнение земли и неба, суши и моря, дня и ночи. А содружество Азаровой с художником Алексеем Лазаревым в ее сборниках «Телесное — лесное», «Цветы и птицы», «Буквы моря», продолженное и в настоящем издании, — убедительное доказательство того, что жанр поэтической книги незаменим и в эру новейших технологий.
Здесь нет никаких жанрово-композиционных догм. Вот мы встречаемся с минималистскими игровыми сюрпризами («Масенькие») — наглядной демонстрацией разнообразных приемов. Всё это: и палиндромность, и паронимия, и графические шалости — представлено и в основном стиховом корпусе, но там автор предпочитает не обнажать прием, а как бы растворить его в целом произведении. В этом тоже — позиция, отказ от модернистского самолюбования.
А вот мы — под занавес — вчитываемся в композицию, расплескавшуюся, как море, на пять страниц, почти поэму «По следам Soledades». Обратим внимание на последние, то есть, если по-азаровски, — непоследние слова этого произведения и всей книги. В финальных строках:
одиночества перепутаны
с добрым утром
— обыденное клише-приветствие трансформировано в свободное сочетание из трех полнозначных слов: «с», «добрый», «утро».
Мы вступаем в доброе утро нового поэтического века.
Владимир Новиков