ПРИЧАСТИЕ ПРИЧАСТИЕМ
(ФОРМЫ НА «-ЕМ/-ИМ» В ФИЛОСОФСКИХ И ПОЭТИЧЕСКИХ ТЕКСТАХ XX-XXI ВВ.)
Лингвистика и поэтика в начале третьего тысячелетия // Материалы международной научной конференции (Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН. М., 24-28 мая 2007 г.). М. 2007. – С. 267-278.
Уже из подзаголовка статьи следует, что тавтологическая метафора «причастие причастием» приложима не к любому причастию, а к страдательным причастиям настоящего времени и, шире, – к формам на «-ем/-им», так как, как будет видно из дальнейших примеров, те тенденции, которые прослеживаются в функционировании страдательных причастий настоящего времени, характерны для многих форм на «-ем/-им» независимо от их отнесенности-неотнесенности к причастию в классической грамматике.
Наблюдая семантику и функционирование форм на «-ем/-им», я пришла к выводу, что развитие этой формы в философских и поэтических текстах можно рассматривать, с одной стороны, как уже сложившиеся данные развития определенной семантики, имеющей особенности по отношению к общеязыковой, а с другой стороны – в сфере потенциальности, то есть возможного дальнейшего развития в русском языке тех значений, которые уже сейчас очевидны в философском и поэтическом языке – особенно во второй половине ХХ – начале XXI века.
Говоря о частотности употребления, форма на «-ем/-им» характеризуется тем, что в разговорной речи она оценивалась как устаревшая ещё в середине XIX в. Уже у Буслаева читаем: «Причастие наст. страд. во всей силе господствует в цс. языке, в русском же оно значительно вышло из употребления, и в языке книжном и образованном держится только по влиянию цс. письменности» [Буслаев 2006, 113].
Можно сказать, что и далее для поэзии второй половины XIX начала ХХ века такие формы малочастотны, предположительно поэзия любит действительные причастия настоящего времени и неблагосклонна к формам на «-ем/-им». Существует даже своеобразное пуристское мнение о том, что страдательные причастия настоящего времени (особенно – если это действительно не прилагательное, а причастие) не должны употребляться в поэзии. Так, например, Ольга Седакова начинает свою статью о поэзии Геннадия Айги в журнале «Новое литературное обозрение» со следующего утверждения: «Кто скажет по-русски “чувствуемый”, “обнимаемый”?» [Седакова 2006]. Имеются в виду следующие строчки поэта: «Мы умрём, и останется // тоска людей // по еле чувствуемому следу…» [Айги 1982, 373]. В действительности, аналогичные формы встречаются в русской поэзии начала XX века. Можно было бы привести цитаты из Хлебникова: «Кто чаровал // Нас, не читаемых в грезах, // А настоящих, // Бросая за чарами чары вал» (В.Хлебников, Синие оковы); или: «Оно струит, как темный мед, // Свои целуемые косы» (В.Хлебников, Харьковское оно́). У Цветаевой использование причастий связано с ее стремлением к удлинению строчки и слова («сдвигаемые» рядом с «в даль-зыблющимся»). Кроме того, Цветаеву увлекает омонимия творительного-инструментального падежа существительного «изголовьем» и страдательного причастия настоящего времени («сдвигаемые»). Подобная омонимия создает изосиллабический ритм:
267
Вдаль-зыблющимся изголовьем
Сдвигаемые, как венцом…» (М.Цветаева, Орфей),
где причастие на «-ющ» – любимейшее из её длиннейших образований соседствует с менее частотной формой на «ем» – «сдвигаемым».
Говоря о частотности форм на «-ем/-им» в поэзии Айги и во многих других поэтических текстах конца XX – начала XXI века, которые Ольга Седакова отмечает в качестве «нерусских», я хочу всё-таки обратиться к другому источнику. Этим источником является русский философский текст, в котором изобилуют подобные «неудобоваримые» формы.
Необходимо отметить разную семантику причастий в условно двух типах текста: первый тип текста можно назвать «философско-позитивистским, понимающим философию как позитивное знание или как науку», второй тип текста – условно «антипозитивистский»: к нему относятся тексты экзистенциальной философии, русские религиозно-философские тексты и поэтические тексты, тесно связанные с этим типом философского дискурса.
Очевидно, что семантика причастий в текстах первого типа близка к аналогичным формам в любом научном тексте, в основном развивает прямые субъектно-объектные оппозиции или в атрибутивной функции – значение «возможности/невозможности». Такой тип философского текста не представляет особых загадок в сфере форм на «-ем/-им».
Философские тексты второго типа – это сочинения Франка, Лосева, Друскина, Соловьева, Флоренского, Шестова, Шпета. В языке этой философии идет активный пересмотр субъектно-объектных оппозиций и утверждение философии, не сориентированной на прямую субъектно-объектную оппозицию, то есть самими формами на «-ем/-им» (или парными конструкциями «-ущ/-ем») опровергается однозначность трактовки отношений субъекта и объекта, принятой в позитивистских философских текстах: «Что сознание коррелятивно сознаваемому, это мы признали, но при чем же здесь субъект? и что такое объект?» [Шпет 1994,73]; «Хлеб дает нам ощущения зрительные, осязательные… но – вопреки Беркли – не есть эти ощущения… дающий не может совпадать с даваемым» [Франк 1990, 223]. Параллельно в поэзии:
а слушающий = плачущий?
…
следы дождя направляющее как в летнее утро
по щекам и по шее
и по себе по оплакиваемому (Г.Айги, Лес – только по шуму)
Текст Айги представляет собой следствие уже развитого предыдущей философской традицией неоднозначного сдвига субъектно-объектной оппозиции, в данном случае «плачущий-оплакиваемый», где, несмотря на экспликацию пары «-ущ/-ем», оплакиваемый оплакиваем не обязательно исключительно плачущим, а плачущий – это плачущий не только по оплакиваемому.
268
Но уже в поэзии Цветаевой можно найти яркие примеры стремления расшатать субъектно-объектную оппозицию «-ущ/-ем», хотя, возможно, и не такие радикальные, как в поэзии второй половины XX века:
Когда я гляжу на летящие листья,
Слетающие на булыжный торец,
Сметаемые – как художника кистью…
(М.Цветаева, Когда я гляжу на летящие листья…)
Пара «-ющ/-ем» в стихотворении Цветаевой поддержана структурной и слоговой близостью двух форм от разных глаголов с формантом «-та-» в паре «слетающие - сметаемые», однако, как и в философском тексте второго типа, здесь идет отход от прямой субъектно-объектной оппозиции. Этот отход подчеркивается встраиванием творительного в сравнительный оборот «как художника кистью…», что приводит фактически, к нейтрализации агенса и трансформации субъекта в сторону его непрямого расширения.
Или у Хармса: прямое указание на субъект в классическом Творительном («нами» или «разумом») подчеркивает рациональность аналитического разложения на субъект и предикат, против чего и направлена ирония Хармса, а стихотворение называется «I Разрушение»:
Неделя – в буквах неделима
так неделимая неделя
…
Видишь новая неделя
стала разумом делима
…
Неделя – стала нами делима (Хармс, I Разрушение)
Стихотворение Леонида Аронзона представляет собой пример стихотворного текста, построенного по типу традиционного теологического трактата, где причастие «доказуем» выступает в роли, сходной с научным текстом (доказуем чем?), однако парадоксальный Творительный (верой) снимает прямую объектную семантику («Ты» с большой буквы в сакральном тексте не может быть объектом, а «я» – субъектом):
Не доказать Тебя примером:
перед Тобой и миром щит.
Ты доказуем только верой:
кто верит тот тебя узрит. (Л.Аронзон, Стихотворения. 1964 – 1970).
Интереснейший пример конвергенции философских и поэтических текстов в решении параллельных задач находим у Густава Шпета. Критику скептицизма и так называемого «тонкого» субъективизма философ решает чисто поэтическим приемом (используя в том числе формы на «-им»): «Скептик может посмеяться над “грубым” субъективизмом, но от более “тонкого” он не откажется: им теперь и только им постигнутая истина выразима ли?» [Шпет 1994, 169].
269
Философ подчеркивает при помощи ритмического повтора Творительный субъекта («им теперь и только им»), а затем иронически выделяет формант «-им» в форме «выразима ли». Также очень интересен ритмический ассонанс на «и», из девяти слов подряд – семь содержат «и», и пять «и» из них ударные. Таким образом, семантика возможности в форме «выразима» оказывается связанной с расшатыванием прямых субъектно-объектных отношений «истина – им» и отрицаемым философом произволом субъекта: никакие «тонкие» манипуляции не могут привести к тому, что он (в форме «им») станет субъектом, а истина – объектом.
В положительном плане сам философский и поэтический текст стремится подчёркивать и иногда эксплицировать трансформацию субъектно-объектных отношений в причастии, то есть – ненаправленно-предметный, необъектный характер конструкции: «... мы под ним разумеем идеальное “обладание” чем-то, что́ в качестве “обладаемого” отличается от самого обладания…» [Франк 1990, 324].
Таким образом, не только у Франка, но в большой части русских философских текстов XX века синонимом конструкции с «обладаемым» является не «я обладаю», а «мне даётся обладание»; особенно это относится к семантике знания, познания и познаваемого. Философский текст стремится сказать не «я познаю познаваемое», а «познаваемое – идеально мне-познаваемое», то есть «данное мне в удел познание». Или – в поэзии:
Под синим небом Вострякова
Белело
Неузнаваемым лицом
То,
Что было
Моим
Отцом. (Г.Сапгир, Памяти отца)
В текстах второго типа причастия вместо традиционного субъекта относятся к тому, что можно условно назвать «носителем субъективности» (термин мой – Н.А.). Подобная субъективность не уничтожает субъект, но и не относится к безличному или обобщенному субъекту, а стремится реализовать диалектику единичности и общности, включающую «я» на правах тождества части и целого. Не забывая, что в причастии заложено взаимодействие части и целого.
Нечто похожее на декларацию соборного субъекта для причастия (по частям собираемая философия) содержится в следующем высказывании Соловьева: «требуемая “собирательная” или, точнее, по частям собираемая философия исключает самое понятие одного архитектора, как и одного предпринимателя» [Соловьев 1990, Т.1, 824-825].
В современной поэзии и философии второй половины ХХ века идея «понимания», подразумевающая субъектно-объектные отношения, заменяется «приобщенностью», или, лучше – «причастностью», которая понимается как личностное взаимодействие «я – Бог» с отождествлением части и целого.
Очень интересный пример из Якова Друскина, демонстрирующий тождество объекта, субъекта и предиката при сохранении носителя субъективности. Что есть
270
вера – в философии Друскина определяется именно формой на «-ем»: «Опять два логически несовместных, онтологически тожественных предложения. Реальное отожествление их мною, именно мною самим, есть вера – дар, даром даваемый» [Друскин 2004, 323]
Необходимо оговориться, что в типичных постмодернистских текстах страдательные причастия настоящего времени все-таки являются средством устранения субъекта (прежде всего используется для устранения «Я» лирического героя):
Отвратительная акустика.
Шорох
просматриваемых украдкой газет. (Скидан, Disjecta membra)
Но гораздо интереснее другая трансформация субъектно-объектных отношений в поэзии и философии. Независимо от исторического аспекта развития форм на «-ем/-им», можно говорить об омонимии грамматических форм первого лица множественного числа глагола («чувствуем») и страдательного причастия настоящего времени («чувствуемый»). В этом смысле именно язык философии и поэзии убедительно реализует эту омонимию, то есть формы на «-ем/-им» подразумевают не какой-то опущенный или неуказанный обобщенный субъект, как нам привычнее думать, а вполне реальное «мы», причем не как субститут первого лица единственного числа, как в научном тексте, а обладающее полновесной семантикой «мы».
Очевидно, эта омонимия отражает те потенции в развитии субъектно-объектных отношений, которые реально существуют в русском языке.
Примеры актуализации (прямой или косвенной) омонимии по модели «чувствуем – чувствуемый» изобилуют как в философских, так и в поэтических текстах. Так, у обэриутов поиск в поэтическом и философском языке параллелен: «Мое видимо, а то, что видим, – за видимым, придумано мною.» [Друскин 2004, 522];
воспоминанье мним как дерзость,
за то мы и палимы. (В.Введенский, Элегия)
У Франка даже в субстантивированном причастии ясно реализуется «мы», здесь особенно рельефна категория «причастности нас», а не «мы» как субъект: «То, что мы при этом высказываем, есть все же нечто иное, чем то, что мы имеем в виду и к чему относится высказываемое» [Франк 1990, 230]. У Сапгира:
Не то что не видим тебя – отрицаем
Стеклянный наш мир для тебя проницаем
(Г.Сапгир, Вершина неопределенности)
– «ты» как неопределенность, но все-таки это и «Ты» в традициях обращения-комментария к Богу в сакральном тексте. Форма на «-ем» «проницаем» развивает здесь даже ощущение взаимности: «мир проницаем <для Тебя>», но потенциально и Ты «проницаем» для нас, хотя мы это и отрицаем.
В причастной конструкции мы имеем дело с весьма классическим «мы» как указанием на класс лиц, «возглавляемый соответственным базисным лицом» [Бондар-
271
ко 2002, 549], в роли которого в поэтическом тексте выступает лирический герой, а в философском – философ. «Мы» в причастной конструкции можно иногда трактовать и как соборно-конкретное «мы», но в любом случае, это не авторско-ораторское «мы», заменяющее «я»:
пусть – так поются! это наше счастье
что так их можем представлять!
но есть – не только представляемое (Г.Айги, И снова – лес);
В стихотворении Владимира Аристова настойчиво подчёркиваемая прямая отнесенность формы на «-ем» (неузнаваемы – глядимся мы друг в друга) и «-им» (незрим – закрыт от нас) к «мы» приводит к тому, что даже прилагательное «незнакомые» частично отражает присутствующую в непосредственно близком контексте отнесенность к «мы» («незнакомые» - как «те, которые нами не знаемы»):
Рим незрим,
он закрыт от нас
потому что глядимся сейчас мы друг в друга
и потому неузнаваемы незнакомые лица
И далее в тексте закономерно уже появляется соборно-конкретное «мы» в варианте «мы … со всеми», а вслед за ним форма на «-ем», вбирающая все предыдущие значения, развивающая семантику пространственно-временной приобщенности (причастности):
но поем мы, не узнавая, со всеми.
И неузнаваем, но светел мир в пасхальную ночь
(В.Аристов, Римский апрель.)
Регулярность имплицитной отнесенности формы к такому субъекту, как «мы», приводит к тому, что «мы» (например, в причастии «чувствуемый») мыслится как нулевая (нейтральная) форма, а в случае отнесенности причастия именно к «я» местоимение в роли субъекта требует экспликации в творительном падеже и часто приобретает экспрессивное эмфатическое значение (0 как «мы» противопоставлено «я»). В следующем примере, если бы мы сказали «линия воображения воображаемая», то это, скорее всего, по умолчанию относилось бы к такому субъекту, как «мы»:
К пустоте
За коей линия
воображенья
Воображаемая
Только мной (Кедров, Яд - я)
Но нулём в подобной конструкции при причастии может быть не только «мы», но и «Бог», или отношения «мы – Бог». Подобную эмфатику «я» и настаивание на «я» как на субъекте при форме на «-ем» находим у Елизаветы Мнацакановой: в оппозиции «моё – наше» языковое чутье поэта подсказывает конечное «наша»:
272
«Утолимоя» именуемая
утолимая
именуемая
умоли
умолимая
умоли моя печали
утоли моя именуемая
умоли моя утоляемая
умоли моя умоляемая
…
неопалимоя печали
неутолимая печали
моя
мая
печали
наша
(Е. Мнацаканова, “Ты именуемая «Утоление»…”)
Ещё одной особенностью функционирования форм на «-ем/-им» в философском и поэтическом тексте является то, что адъективированные причастия и прилагательные стремятся (тяготеют) к восстановлению глагольности:
постоянно воспламеняем
Люблю (К.Кедров, Заинька и Настасья);
«Все основные состояния хаоса передаются в литературе Гоголя тремя доминирующими видами куч: одни исчислимые, другие неисчислимые и третий вид – исчисляемые… Этот вид кучи дается в динамике ее становления, ритмически, а не в гармонизации избранного ряда качеств» [Подорога 2006, 74].
Формы на «-ем/-им» активно сочетаются с такими показателями глагольности и нарастания действия, как «более», «менее», «всё»:
она проста такою Простотой
что больше говорим – кружа вокруг молчаньем
и иссякая дополняема (Г.Айги, К разговору на расстоянии);
(…а почему бы и нет?..) – и рука тишиной отягчалась
все более зримой (Г.Айги, Давнее рисование).
В грамматических терминах – это идея «продолженного настоящего», а рассуждая в философских терминах, можно утверждать следующее: при помощи форм на «-ем/-им» можно переосмыслить грамматическую идею «настоящего времени» не как момента речи, а как продолженной или иногда беспредельной длительности (но не вневременности). Эти формы незаменимы в своей возможности выразить феноменологическую редукцию, состояние человека или предмета, находящегося в центре продолженного настоящего:
273
это – светило из боли:
вместо огня заполняемое
болью безбрежной и неиссякаемой –
центр-озарение жизни мое (Г.Айги, И: роза – дитя).
Но это не просто продолженное, а экзистенциальное настоящее: форма на «-ем» придает продолженному настоящему значение экзистенциального настоящего, то есть настоящего, которое здесь-и-сейчас выворачивается:
Открыт – ты – в – мясе – до – ума! –
такою – выворачиваемой точкою (Г.Айги, И вновь: начинаю со сна);
«Понятие здесь не «отрезок», а живой орган. Понятие понимаемое живет и движется» [Шпет 1994, 304];
и повторяемое
солнце сентября
из поперечных улиц ослепляло (В.Аристов, Сад Конфуция).
Вообще, использование причастий в поэзии ритмически связано с идеей удлинения слова и удлинения строчки, а иногда и того, и другого, что, так или иначе, подразумевает приоритет статики над динамикой, или идею покоящегося движения, а по отношению к продолженному настоящему (например, у Айги или у Аристова) можно условно говорить о «покоящемся продолженном настоящем».
Возможно, это может показаться поэтическим образом, однако я полагаю, что осмысление семантики названия самой грамматической формы всегда чрезвычайно важно для осмысления потенции развития формы. Насколько мы задумываемся, какое отношение имеет причастие к «причастию»? Ведь именно «причастие» и «причастность» создает то переосмысление субъектно-объектных отношений, которое, реализуется и в грамматике – во всяком случае, об этом задумываются поэты и философы: «… когда в молитве, покаянии или причастии мы чувствуем себя внезапно чудесно избавленными от мук совести… мы чуем непостижимое как некую реальность…» [Франк 1990, 192]; или у Айги:
не покоримая – никем! – незаметность
мерзлость достоинство и обособленность
да непричастность (о Боже! какая
н е в о о б р а з и м а я – з д е с ь –
н е п р и ч а с т н о с т ь)
(Г.Айги, Друг мой – дерево – из окна);
или у Шпета: «Всякое уразумение по существу своему есть не просто “участие”, а “соучастие”, “сопричастие” и “сопричастность”. Это само по себе уже есть новое сознаваемое в его единстве: сознаваемое единство сознания» [Шпет 1994, 113-114].
Здесь причастие наделяется, с одной стороны, семантикой причастности, и в то же время Шпет критикует Трубецкого за излишнее обобщение в термине «собор-
274
ность», хотя, безусловно, страдательное причастие отражает в том числе и семантику соборности.
У Мнацакановой причастие причастием звучит почти как декларация:
немыслимая рыба
моего причастия
лети
над безучастием
века (Е. Мнацаканова, Посвящение).
«Причащать – приобщить, присоединить, сделать соучастником чего-то» [Даль 1990, 459] – практически в церковном смысле, соответственно, тут – «принимать святые Тайны, Дары, Причастие…». Таким образом, родственность «причастия» как грамматического термина и «Причастия» в теологическом смысле может быть либо прямо декларирована в философском и поэтическом тексте, либо эксплицирована отнесенностью формы на «-ем/-им» к таким словам, как «Тайна» или «Дар» (вспомним уже приведённый пример из Друскина – «дар даром даваемый»), или у Лосева: «Тайна есть то, что по самому существу своему никогда не может быть раскрыто. Но она может являться. Явление тайны… есть только такое ее состояние, когда она ясно ощутима, представима, мыслима и сообщима...» [Лосев 1999, 460].
Очень важно, что и грамматически, и теологически причастие включает идею реального существования – своеобразная активная антивиртуальная форма: «чтобы быть сознаваемым, надо сначала просто быть» [Лосев 1999, 427].
Хотя это и не относится исключительно к формам на «-ем/-им», а к причастию вообще, всё-таки хотелось бы привести высказывание Кьеркегора, проливающее свет на экзистенциальность причастия в философских текстах: «Настоящее – это вечное, или, точнее, вечное – это настоящее. В этом смысле некий римлянин (Кьеркегор здесь имеет в виду Теренция) сказал о божестве, что оно praesens (praesentas dii)…» [Кьеркегор 1993, 182]. Здесь формой действительного причастия «praesens» Кьеркегор говорит о настоящем как о «присутствующем божестве». Именно в причастии для философа более всего актуализируется идея присутствия, и, развивая эту семантику, формы на «-ем/-им» в конце ХХ – начале XXI века включают человека в «присутствие», но не как воспринимающего субъекта, а как присутствуемого в настоящем.
Семантика существования всегда связана с пространством. Формы на «-ем/-им» от глаголов чувственного восприятия тоже реализуются как вид пространственных отношений:
Я видел контур города больного
неизлечима была над ним голубизна
(В.Аристов, Прощание с Нью-Йорком)
Хорошо гулять по небу,
что за небо! что за ним?
Никогда я прежде не был
так красив и так маним! (Л.Аронзон, Стихотворения. 1964 – 1970)
275
В тексте Аронзона рифма «за ним – маним» включает форму на «-им» в явно пространственные отношения, но кроме того, та же рифма «за ним – маним» содержит косвенное указание на сакрального деятеля.
Но и само слово «причастие». Хотя, как известно, это калька с латинского Partitipium, однако семантика «части» в нём реализуется не только как «участвующий» или «принимающий участие», но, благодаря присутствию русского «при-» – непосредственно как «причастность» (при-частность), и в значимом множестве текстов – как пространственная причастность (важна семантика не только «части», но и «при-»).
Формы на «-ем/-им» могут очень успешно развивать пространственную семантику нахождения, состояния «при чем-то», «при ком-то». Поэт Юрий Милорава тонко чувствует пространственные отношения, и семантика причастия у него сочетает пространственность и причастность: «колеблем» как состоящий «при чем-то», «причастный чему-то»:
гул зари
веский прибой раззолоченный
осторожный
при стае
колеблем –
пройдя
приближеньем [Милорава 2003, 28]
В стихотворении Айги «Константин Леонтьев: утро в Оптиной пустыни» (обратим внимание на заглавие) метафора включает нахождение при каком-то событии, причастность к какому-то событию или месту:
«есть» – повторяешь – как будто в себя помещаешь
светящее место:
– о есть! –
…
темью при комьях белеющих:
самообъяснимо – что есть
(Айги «Константин Леонтьев: утро в Оптиной пустыни»)
Прямая декларация сакрального смысла в причастии как грамматической форме звучит в стихотворении Константина Кедрова:
Я гол он гол Бог гол
я несказуемое сказуемое –
гла-гол (К.Кедров, «В `южный ферзь»)
Поэтический язык, как и философский, испытывая потребность в выражении «присутствия святого», в ХХ веке уже не может пользоваться теми же средствами, что в XIX в., то есть лексико-стилистическими средствами (архаизация речи, церковно-
276
славянизмы и т.д.) или формами, которые явно осознаются говорящими как неузуальные, устаревшие и т.д.
В этом смысле форма на «-ем/-им» уникальна тем, что, с одной стороны, она, как уже говорилось, стилистически маркирована в разговорной речи, а с другой стороны, она продолжала своё существование и активно использовалась в научном стиле речи и в качестве прилагательного – в разговорной речи. Поэтому, будучи заимствованной поэзией через язык философии уже с обновленной семантикой и субъектно-объектной структурой, она осознается в поэтическом тексте как обладающая семантикой высокого, но при этом не маркируется заведомо стилистически (являясь почти нейтральной). Я полагаю, что эта линия может быть подхвачена многими поэтами и философами и частично – другими видами письменной и устной речи (например, личная молитва), как у Айги - причастие как форма обращения к Богу (на «Ты»):
за лицами Ты есть – основою оплакиваемой
(Г.Айги, Утро: метро: утешение).
Можно допустить ещё более сильное утверждение, что именно причастные формы на «-ем/-им» более всего приспособлены к потенциальному выражению в русском языке присутствия такого имплицированного субъекта, как Бог. В заключение приводится ещё несколько ярких примеров, иллюстрирующих семантику «причаститься к говорению о Боге» в философских и поэтических текстах: «С тех пор как весть об исполнившемся времени (кайрос) была провозглашена Иоанном Крестителем, “каждый” человек, а значит, всякий человек, совершающий требуемое возвращение, “усилием входит” в Царство (как об этом говорит Иисус: Лк 16:16; ср. Мф 11:12).» [Бубер 1995, 245].
Вы сами уже посещаемы чем-то похожим на зарево:
…или возможность опасного е с т ь :
в освещаемых лицах –
…всюду – невидимо – всех озаряющее:
о н о окончательное
Слова-Огня:
(Г.Айги, «Степень: остоики»)
«они всего-навсего далеки
от чего-то такого о чём и подумать не-
льзя не то что сказать или написать
о том что не тонет в воде не горит в огне
не ходит в кирзе по недоброй, голой стране
чьи качества как и оно само несказуемы суть»
(Д.Давыдов, Недобрые и голые зверьки…)
о Дерево – ты Божий сон приемлемый глазами
(Г.Айги, «Оттиск: тополь»)
277
Литература:
Айги Г. Отмеченная зима. Париж, 1982
Айги Г. Поля – двойники. М., 2006
Аристов В. Иная река (пятая книга стихов). М.–СПб., 2002
Аронзон Л.Л. Собрание произведений в 2-х тт. Т.1, СПб., 2006
Бондарко А.В. Теория значения в функциональной грамматике. М., 2002
Буслаев Ф.И. Историческая грамматика русского языка. М., 2006
Введенский А. Сочинения, http://www.vvedensky.by.ru/poetry/
Давыдов Д. Сегодня нет вчера, Москва, 2006
Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка, Т.3, Москва, 1990
Друскин Я.С. Лестница Иакова. СПб., 2004
Кедров К.А. Ангелическая поэтика. Университет Натальи Нестеровой, 2002
Кьеркегор С. Страх и трепет. М., 1993
Лосев А.Ф. Самое само: Сочинения. М., 1999
Милорава Ю. Прялка-ангел. М., 2003
Мнацаканова Е. Шаги и вздохи (четыре книги стихов). Вена, 1982
Подорога В.А. Мимесис, Т.1. М., 2006
Сапгир Г. Собрание сочинений в 4-х тт. М., 1999
Седакова О. Айги: отъезд. / Новое литературное обозрение, № 79, М., 2006
Скидан А. Красное смещение. М., 2005
Соловьев В.С. Сочинения в 2-х тт. М., 1990
Франк С.Л. Сочинения. М., 1990
Хармс Д. …Сборище друзей, оставленных судьбою. А.Введенский, Л.Липавский, Я.Друскин, Д.Хармс, Н.Олейников: «чинари» в текстах, документах и исследованиях. В 2-х тт. Т.2, М., 2000
Хлебников В. Творения. М., 1986
Цветаева М.И. Сочинения в 2-х тт. Т.2., М., 1980
Шпет Г.Г. Философские этюды. М., 1994.
278