ФИЛОСОФСКАЯ ЛЕКСИКА И ТЕРМИНОЛОГИЯ
В ПОЭТИЧЕСКОМ ТЕКСТЕ XX ВЕКА
Азарова Н.М.
Вестник Тамбовского университета. Серия «Гуманитарные науки», Тамбов, 2008. Выпуск 5(61). С. 296-304.
Русская поэзия и философия XX века представляет собой онтологически и функционально родственные типы дискурса. Взаимодействие языка поэзии и философии происходит на всех языковых уровнях, обуславливая дальнейшее развитие как философского, так и поэтического дискурса. В ряде русских поэтических текстов этот процесс наиболее очевиден на уровне лексики, это, прежде всего, тексты второй половины XX века: Г.Айги, Г.Сапгира, А.Скидана, В.Кривулина, К.Кедрова, В.Аристова и др. – хотя начало этого процесса обнаруживается в текстах обэриутов: Д.Хармса, А.Введенского, Л.Липавского, Н.Олейникова. В поэзии последнего десятилетия возрастает интерес к введению поэтических концептов при помощи развернутых конструкций, использующих характерную для философских текстов лексику и терминологию: «с большим накалом чем точка-идея-сияние // ч т о т о с т и мира» (Айги) [2: 207].
В задачи данной статьи входит выделить типы философской лексики, осваиваемой поэтическим текстом, определить основные лексемы, рассмотреть способы оперирования философской лексикой поэтическим текстом как на уровне текста и интертекстуальном, так и в связи с используемыми языковыми средствами.
Философская лексика – понятие более широкое, чем философский термин, так как помимо собственно философского термина (авторского и не авторского) включает и общеупотребительные слова, частотность которых в философских текстах значительно выше, чем в общеупотребительной речи и которые играют в философском тексте текстообразующую роль. К этой категории слов относятся истина, факт, понятие, идея, сущность и др. Некоторые из этих слов, будучи общеупотребительными в современном языке, исторически восходят к философским, религиозно-философским или теологически текстам «Кирилл и Мефодий заложили костяк славянского философского языка: они “являются создателями первой философской терминологии на славяно-болгарском языке, включающей такие общие понятия и категории, как естество, свойство, сущность, природа, закон, бытие, небытие, бог, божество, идея, существо, понятие, мудрость, воображение, диалектика, философия и многие другие”» [10: 106].
Кроме того, ряд сочетаний слов общеупотребительной книжной лексики может быть характерен именно для философского текста. К философской лексике следует отнести также и имена философов, а также названия известных философских текстов независимо от их терминологичности.
Под философским термином в настоящей работе имеются в виду специальные терминологические философские слова (такие как трансцендентальный, имманентный, акцидентный, априори и др.) или словосочетания, фигурирующие в собственно философских текстах (понятие материи, абсолютный дух) или, что более точно для русской традиции – в текстах русской философской словесности.
К философским терминам следует отнести и «авторские» философские термины, т.е. появившиеся первоначально в текстах одного философа. «Авторские» термины могут быть специальными терминологическими (вот-бытие Хайдеггера), или выражаться общеупотребительным словом, получающим тер-
296
минологический статус «авторского» термина: непостижимое Франка. Так, Михаил Яснов, переводя с французского стихотворение «Непостижимое» [14: 120], явно ориентируется на бытование франковского термина непостижимое в русской культурной традиции. С другой стороны, А.Введенский не читал текст Франка, однако термин непостижимое появляется почти одновременно у философа Франка и поэта Введенского: «На столике свеча дымится, // в непостижимое стремится» [9]. А. Мотрошилова отмечает, что для языка философии характерна «“спонтанная параллельность” (термин немецкого философа Р.Отто)… объективная синхронность творческих поисков и их результатов: без видимого взаимного влияния» [24: 81]. Этот принцип параллельности можно распространить и на ряд случаев синхронного появления авторских философских терминов и поэтико-философских концептов как результат параллельного поиска адекватного термина родственными типами дискурса. Например, проблема первоначального шума-гула (авторский поэтико-философский термин Р.-М.Рильке), осмысляется одновременно и независимо друг от друга поэтико-философским концептом идеей-гулом у Айги [3: 74] и авторским термином гул с развернутым философским определением в тексте В.Подороги [26: 419].
Таким образом, понятие философской лексики включает специальные философские термины и неспециальную философскую лексику. Специальный философский термин может быть авторским и неавторским; неспециальная философская лексика, в свою очередь, также может быть авторской и неавторской.
Философский термин и философская лексика с точки зрения семантики и функционирования не идентичны обще- или специально-научным терминам, обладая целым рядом существенных отличий, что, однако является предметом специального исследования. Среди многочисленных работ, посвященных терминологии нет исследований, специально посвященных специфике философского термина по отношению к научному. Однако для настоящего исследования существенным является следующее различие: если, по словам А.А.Реформатского, «за термином всегда стоит предмет мысли, но не мысли вообще, а специальной мысли, ограниченной определенным полем» [32: 3], философский термин соотнесен одновременно и со специальной мыслью и с мыслью вообще. Философская лексика тем более не порывает связи со словами общеупотребительного языка. Если «ко всякому термину следует предъявлять требования однозначности в пределах данной и родственных терминологий» [22: 99], то для философского термина и философской лексики это требование нерелевантно. Семантический объем философского термина значительно больше, чем семантический объем любого специального научного термина.
Философская лексика и авторский философский термин, выраженный общеупотребительным словом, более всего пригодны для освоения поэтическим текстом, так как их терминологическое употребление в философском тексте не предполагает снятие многозначности и сужение семантического объема по отношению к общеупотребительному слову.
Философские термины активно заимствуются из языка философии в любой язык науки, например субъектно-объектный, качество, категория, тождество, аргумент и т.д.; однако, если нет специальных оснований полагать иное, следует принять, что в язык поэзии они попадают или непосредственно из языка философии, или опосредованно из языка культуры – как популярный концепт: «мир есть совокупность фактов» (Скидан) [30: 27], «как жить: включить логический аргумент в порыв. запомнить» (Скандиака) [14: 11].
Философская лексика и философские термины, инкорпорированные в поэтический текст или появляющиеся в поэтическом тексте параллельно философскому, могут разными по объему: это может быть одно слово, терминологическое словосочетание или словосочетание, сходное по структуре с философским термином, а также целое высказывание.
Специальные философские термины – это тип философской лексики, появляющийся в русской поэзии начиная с поэзии обэриутов, например, пара «универсальный/идеальный» у Введенского: «и стоит универсальный // бог на кладбище небес // конь шагает идеальный // наконец приходит лес» [9]; философско-математический термин «цисфинитный» у Д.Хармса: «Звонитьлететь (третья цисфинитная логика)» [34: 106] – и далее, в конце XX – начале XXI века, – «пролегомены» у А.Скидана: «техномузыка из дверей кафе // пролегомены» [30: 13]; «трансцендент» у Г.Айги: «и мгновенно заменит меня // трансцендента упор игловой, // который пока что везде» [2: 34]; «метафизический» у Сапгира: «Нечто – ничто (Метафизический сонет)» [28: 45]. Этот тип лексики наименее многочисленный и в собственно-философском тексте, и в поэтических текстах.
297
Неспецифическая философская лексика используется поэтическим текстом гораздо шире. Неспецифические философские лексемы в зависимости от контекста употребляются либо как слова-термины, либо как слова живого языка или, что чаще, совмещая обе функции. Назовем наиболее частотные лексемы неавторской философской лексики, характерные для поэтических текстов, т.е. лексемы, которые способны трактоваться поэтическим текстом как заимствованные из философской лексики: бытие, сущее, сущность, существование, понятие, есть, есмь, философ, философия, идея, иное, единое, предмет, вещь, вещественность, пустой, пустота, логос, ментальность, ментальный, другой, чужой. В поэтическом контексте они чаще всего употребляются именно как поэтико-философские термины. Интересно, что ряд лексем этого типа непопулярен в поэтическом тексте. Например, слово опыт или слово жизнь в философском значении (как философские термины) редко обыгрываются поэтическим текстом, т.к. семантическое поле этих слов связано с собственно поэтической проблематикой. Внимание к тому или иному философскому понятию и частое появление его в текстах поэтов различно в разные десятилетия: в современных текстах наблюдается большой интерес к понятию вещь, здесь и др., а также к популярным концептам, которые появляются и в философском и нефилософском смысле: пустота, молчание и др.
Лексема понятие – появляется как неспецифический философский термин уже в поэзии начала XX века: у Блока в стихотворении «Возмездие» «В ночь умозрительных понятий, // Матерьялистских малых дел» [7], Хлебникова «Глыбы ума, понятий клади, // И весь умерших дум обоз» [35: 496], далее, у Введенского «Кто ты родственник небес, // Снег, бутылка или бес. // Ты число или понятие» [9]. Все эти контексты недвусмысленно свидетельствуют о том, что лексема понятие мыслится поэтами как именно философское понятие. Из поэтов конца XX века слово понятие наиболее характерно для поэзии Айги (не менее 30 контекстов): «“всё” – как понятие? – есть – как обертка!..», «жемчужиной той что лишь только понятие» [2: 206, 136].
Термин бытие еще более чем понятие освоено русским поэтическим текстом, но если в поэзии XIX века, прежде всего у Е.Баратынского, бытие осмысляется как философская лексема («Есть бытие; но именем каким // Его назвать? Ни сон оно, ни бденье» [6, 78]), то в XX веке бытие - это уже явный поэтизм: «И пара глаз на кованом затылке // Стоит на страже бытия» (Хлебников) [35: 112], «музыкой хлынув с дуги бытия, // В приемную ринуться к вам без доклада» (Пастернак) [25, 62]. Поэтические тексты конца XX века стремятся наделить слово бытие совмещенным статусом: поэтизм пытается восстановить утраченную философскую терминологичность: «бытие // размножилось // И стало два бытия // Хоть бытие – что здесь, что в Южной Калифорнии // по-видимому, множественного свойства // не имеет» (Аристов) [13: 23].
Отдельные словоформы функционируют как в философском, так и в поэтическом тексте как философские понятия, наиболее значимым из которых является термин есть и его вариант есмь как в форме глагола («Что в мире есть? Ничего в мире нет, // всё только может быть?… // Что ты говоришь? А енот есть. А бобёр есть» (Введенский) [9], так и в форме субстантива: «о есмь // твоя поверхность // горящая невидимо // от соприкосновения не-есмь» (Айги) [2: 419]. Семантика этих терминов и их функционирование, как правило, подчеркивают совпадение идеи сущности и существования. Эта идея является и теологической, если утверждается, что что-то не есть что-то, но что-то именно есть; конструкция с есть в таких текстах стремится быть онтологическим, непредикатным высказыванием, функционально-семантически близким к доказательству бытия Бога: «“есть” – повторяешь – как будто в себя помещаешь // светящее место: // – о есть! – // … // темью при комьях белеющих: // самообъяснимо – что е с т ь» (Айги) [3: 44]. Кроме того, совпадение идеи сущности и существования развивается самими лексемами сущность, сущее, существовать: «Сущность // Белый свет не существует // Он в сознании торжествует» (Сапгир) [27: 135].
Целый ряд слов живого языка потенциально способен к трансформации в философский термин как в философии, так и в поэзии; так, значительное место в поэзии второй половины ХХ века занимает экзистенциальная лексика – концептуализация понятий вдруг, внезапно, здесь, сейчас, вот, теперь, тут (прямо или косвенно хайдеггеровских):
298
«она была репетицией // вашей встречи здесь и сейчас» (Аристов) [4: 14].
Поэтический текст начинает широко использовать модели образования философских терминов, создавая собственные термины: философости Б.Констриктора «и е с м о с т ь хлеба» Айги [3: 104]. Характерно примечание автора к окказиональному слову, недвусмысленно трактующее его как философский термин: «И: об уходящем. Есмость – категория “есть”» [3: 226]. Сложные термины, прежде всего дефисные образования, наполняются как философской или близкой к философской лексикой, так и отдельными ее компонентами в сочетании с нейтральной лексикой: два-Бога-в-одном (Скидан) [30: 27], по аналогии с собственно философскими терминами, например Франка: бытия я-с-Богом [33: 468].
Поэтический текст имеет в своем распоряжении возможность подчеркивания, акцентирования философского (поэтико-философского) терминологического статуса общеупотребительного слова, отличную от собственно философского текста. Это изменение гласного в значимой интерконсонантной позиции. Особенно этот прием выразителен в трехбуквенных словах. Мыр – вместо «мир» или вут – вместо «вот»: «Вот час. // Вут час. // Вот час всегда только был. // Вут час всегда только быть. // Вот и Вут час» (Хармс) [34: 106]. Иногда поэзия пользуется существующей в языке оппозицией, которую может перенять и философский текст: нуль и ноль (Хармс) [34: 339]. Поэтический текст выработал целый ряд языковых приемов оперирования с философской лексикой. Это палиндромы: «Я и ты – бог, эго бытия» (Кацюба) [11: 38], анаграммы: «Или бессмертье – больше близ смерти?.. Голос мой! Логос мой!» (Соснора) [31: 612], семантически значимая рифма, создание философско-поэтической лексической парадигмы, оперирующей с философским термином: «Что было до небытия? До донебытия? До додонебытия? До дододонебытия?» (Аронзон) [5: 52]. Это дефразеологизация термина или устойчивой терминологической пары (сочетания): «между головой и гортанью // сущностью и явлением… я смотрел остановившимся взглядом» (Скидан) [30: 50]. У Введенского дефразеологизируется не философский термин, а наоборот, обыденная речь, общеупотребительный фразеологизм дефразеологизируется при помощи философской лексики; привычной логике, которая пользуется разумными доказательствами (я голову дам на отсечение), противопоставляется иная, отвлеченная, логика: «Очень // разумно очень очень. Я голову дам на отвлеченье» [9]. Оперирование с философским термином допускает оценочную лексику в определении к термину: «всегда наивысшая чистота категорий // пребывает в полном неведении окружающего» (Хармс) [34: 125]. Поэтический текст имеет возможность сочетания эмоционально-экспрессивной, оценочной и философской лексики в рамках одного словосочетания, не приводящего к семантико-стилистическому конфликту, а напротив, нейтрализующего изначальную полистилистику: «Чистое в долгом покое движение – чудо понятия “падает лист”» (Айги) [2: 310]. Философский термин может вводиться в поэтический текст с помощью градации. Именно градация создает поэтико-философский концепт, но не на основе образа, а на основе поэтического расширения семантического понятия и придания понятию континуальности. Термин перестает быть статичным, понятие динамизируется внутри: «при том о чем не говорят – // таком: // почти не существующем: // почти белеет – // словно еле мыслится // почти одно // как будто еле есть» (Айги) [3: 53].
Поэтический текст использует и более радикальные приемы, оперируя с той группой философской лексики, которую можно обозначить как «имена философов»; частотность появления имен философов в поэзии второй половины ХХ века, в частности в текстах постмодерна, значительно возрастает. Это явление свидетельствует о том, что в конце ХХ века определенные философские тексты (хотя бы их названия или имена) стали восприниматься как обязательные тексты культуры. Ряд имен (Кант, Кьеркегор, Деррида) фигурируют в текстах многих поэтов, что обусловлено и актуальностью философа, и фонетическим обликом его имени. Так, имя Деррида десемантизируется поэтами, и поэтический текст превращает имя в некую фонетическую единицу, образующую всевозможные рефренные сочетания: «Деррида // ой, дери-да // ой да-да // ой дери-да // ой-да-да // ой-да-да» (С.Бирюков) – вплоть до откровенно песенных: «эту песенку мою // потихоньку заведу // и забуду про беду // пой дерридерридерриду // пой дерридерридеррида» (Короленко) [18: 142]. Поэтический текст оперирует именем философа при помощи рифмы: «боюсь я: барт и
299
деррида // не понаделали б вреда» (Кривулин) [19: 63], показательны примеры появления одной и той же рифмы у разных поэтов, например «говорил философ Кант: // я хотя не музыкант» Введенского [9] и далее «хотел музыкант переделаться в Канта» (Сапгир) [28: 167]. Имена философов часто попадают в семантически значимую рифму, концептуализируя само имя философа и превращая его в философский термин. У Хармса имя философа рифмуется с ключевым словом его философии: «Ну и ну сказал Бергсон // Сон ли это? Нет, не сон» [34: 165], что затем подхватывается Бродским, рифмующим имя Гоббс со словом удобство [21, 151]. Однако такая концептуализация чаще носит иронический характер, что характерно для петербургской поэзии. Имя Декарта, в отличие от имени Канта, не столь популярно, сколько интерпретация его высказывания cogito ergo sum: «я думаю // что я думаю // что мешает мне думать так… // я думаю // что я думаю // я думаю я существую» (Макаров-Кротков) [23: 61]; или «Декарт // cogito // ergo // zaum» (Констриктор). Для Кедрова характерен анаграмматизм при введении имен философов более или менее произвольный: «АЛМАЗ СПИНОЗЫ» [11: 86], «август блаженному Августину», «Плотина Плотина беспредельна // как пар Парменида» [17: 93, 97], Бирюков пересегментирует имена, создавая построения на основе звукописи: «фу – ко // фу́ – ко // на фик». От имен философов создаются различные окказиональные образования, например шестота от имени Шестова: «за чустотою чустота… // за шестотою шестота» (Аронзон) [5: 231]; вводятся даже мнимые отыменные иронические топонимы: «родной деревни Кьеркегорок» (Кривулин) [19: 55]. Интересно, что приведенный пример обыгрывания имени Шестова – один из редких случаев использования имен русских философов для метаязыковых игр, хотя освоение имен философов и терминов русской философии, безусловно, происходит.
Освоение имен философов в контексте иной философской лексики чаще всего акцентированно интертекстуально и активно использует цитацию, устанавливая прямые связи с философскими текстами. Так, текст Сапгира («Недаром понял мой отец – сапожник, Бёме // Вдруг понял я что этот мир – печаль» [28: 47]) отсылает к формулировке Шестова «об этом рассказал через две тысячи лет… сапожник Яков Бёме» [37: 48]. Однако введение имен философов может играть и совершенно иную, неироническую, роль, например название стихотворения Айги «Константин Леонтьев: утро в Оптиной пустыни» [3: 42], или присутствие иронии не исключает неиронической трактовки философского термина. Так, Хармс в стихотворении «Комментарий к философии А.И.Введенского» играет на полном совпадении имен поэта Введенского, которому посвящен сюжет стихотворения и который, по его собственным словам «произвел критику разума, более радикальную, чем Кант» [12: 334], и его дяди А.И.Введенского, известного русского философа, неокантианца, вследствие чего комментарий к философии А.И.Введенского может читаться как типичное философское высказывание. Философская терминология обуславливает прочтение и следующей строчки «§ I. – Удивление» как философского термина Платона, тем самым проводится параллель между дружеской «философской» попойкой обэриутов и диалогами Платона, что поддержано и появлением еще одного имени – философа-обэриута Липавского [34: 30]. Имена философов часто появляются в специальных ссылках: «в “Бытии и Времени” (на странице // 163) Х. утверждает» (Скидан) [30: 20]. В этом примере, имитирующем текст подготовительных материалов к исследованию философского текста, имя Хайдеггера представлено инициалом «Х.», что представляет данную репрезентацию как не требующую расшифровки для адресатов, якобы относящихся к кругу читателей известной философской литературы. Если сравнить с указанием на Хайдеггера, то в следующем тексте указание на Гуссерля не является формальным, а дает повод для онтологического поэтического вывода, сродни схоластическому принципу: идея, что при помощи разума невозможно подняться на следующую ступень понимания, преобразуется в соотношение концептов разума и поэзии: «во втором томе // “Логических исследований” // Гуссерль неожиданно // начинает писать // стихами» (Леденёв) [15: 100].
Собственно философский термин осмысляется в текстах современной поэзии как поэтико-философский концепт. При определении границ философского и поэтического слова необходимо учитывать разную степень освоения поэтическим текстом философской лексики и терминологии. Можно условно выделить три пути введения философской лексики в поэтические тексты.
Первый путь. В постмодерне осваивается любая лексика, и в этом смысле философская
300
лексика выступает объектно, а с точки зрения стилистической можно уподобить функционирование философского термина варваризму. Постмодернистский текст настаивает на крайней терминологичности вводимого философского высказывания, данного в оппозиции как к общеупотребительной лексике, так и к подчеркнутым поэтизмам. Подчеркивая отнесенность текста к современному философскому дискурсу, поэты намеренно отбирают популярные термины, заимствованные прежде всего из французской философии конца ХХ века и еще не вписанные в традицию и функционирующие как варваризм в языке русской философии, как, например, валоризация у Скидана (это термин Гройса), чрезвычайно популярный в европейской и русской философской среде: «валоризация трещины у тебя в паху // бесчестит воображение» [30: 18]. Философские термины вводятся в подобные поэтические тексты аналогично лингвистическим как подчеркнуто стилистически инородные объектные высказывания, и оперирование с философским термином в этом случае неотличимо от оперирования с научным термином. Л.Зубова замечает, что лингвистический термин «включается в поэтический контекст… и… превращается в поэтический троп» [16: 21]. Если поэтический текст прямо отсылает к философскому (письменному или устному) по первому пути, то создается намеренное семантико-стилистическое несоответствие между подчеркнуто «жесткой» философской терминологией и разговорной лексикой, характерной для конкретной поэзии конца XX века. Возможно и определение статуса философского термина как варваризма при помощи ряда других варваризмов (драйв, тинэйджеров): «флойдовский “Animals” с транс-цен-ден-тальным // лаем собачьим – о северный драйв, // музыка сфер для тинэйджеров!» (Кравцов) [15, 79]. Инородность философского термина специально подчеркивается графикой, имитирующей произнесение слова по слогам: «транс-цен-ден-тальным». Поэзия данного типа не основывается на семантических различиях философской лексики и общенаучной терминологии, не признавая философское слово родственным поэтическому. Подобная интертекстуальность не всегда призвана создавать иронический эффект, однако вкрапления философского текста в поэтический могут осознаваться как инородные, при этом поэтический текст превращается в своеобразный метатекст по отношению к философскому, и дефразеологизацию философской терминологии можно определить как поэтическую метафилософскую детерминологизацию: «теодицея… // самореклама (откровение // святого духа // в абсолютной разорванности» [30: 14]. Подобное полистилистическое построение текста в поэзии постмодерна позволяет адаптировать семантику специального философского термина (теодицея) и осмыслять типичные философские термины-клише (абсолютная разорванность) одновременно в терминологическом и собственно-языковом значении, однако развития философской семантики термина не происходит.
Второй путь – заимствование философской лексики не непосредственно из философского текста, а опосредованно – из языка массовой культуры. Апроприация языком культуры популярных философских концептов – характерное явление для конца 60–70-х гг. ХХ века. В этом случае концепты не подвергаются семантически цельному собственно философскому осмыслению, индивидуальному, обязательному и не допускающему вариативной множественности, а берутся как некий замкнутый непрозрачный идиоматический комплекс, вступающий во все возможные комбинаторные сочетания. Основной метод развертывания концепта – синтагматический. Грамматические и словообразовательные средства можно трактовать также как вид синтаксических, так как интенция поэта направлена не на развитие глубинной семантики, а на развернутый ряд контекстов, максимально реализующий семантические валентности слова, например пустота – популярного концепта, появляющегося у многих поэтов того времени: «а пустота – скука которая в разговоре двух приятелей» [29: 191], «Из ничего // Из пустоты // Выращивайте цветы!», «Что есть истина? // Спросила половина раввина // И пустой Лев Толстой // Сказал // - Истина внутри нас» (Сапгир) [27: 166, 153]. По второму пути освоения философской лексики идет и Бродский. Название «Исаак и Авраам» прямо отсылает не к библейскому тексту и не к одноименному тексту Кьеркегора, а к обсуждению популярных работ Шестова о Кьеркегоре [21: 167]. Бродский являет собою пример по-
301
эта, для которого философская проблематика глубинно не значима, является внешней, и вследствие этого поэт сориентирован на одного лишь философа, отдавая дань моде на Шестова в 60 – 80-е. Шестов оказал такое влияние на русскую поэзию и потому, что сама философская словесность Шестова – это яркий пример текста, противопоставленного позитивистскому научному исследованию. Такие тексты легче читаются и популяризируются, но в то же время идиостиль Шестова удобен для освоения поэтическим текстом как источник терминологических заимствований тем, что философское ключевое слово-понятие многократно повторяется и постоянно выводится в сильной позиции, что обуславливает его превращение в дальнейшем в популярный концепт культуры. Бродский заимствует не только интерес Шестова к определенным авторам (Паскалю, Кьеркегору, Лютеру), но и пользуется без семантических изменений (а иногда – и с редукцией семантического объема) любимыми шестовскими понятиями, например: «начала и концы». Стихотворение «Я не философ» начинается с декларации: «Я не философ. Нет, я не солгу. // Я старый человек, а не философ…», но в этом и противоречие: Бродский открыто не указывает на философский текст, из которого заимствуется понятие ложь как философский термин, при этом он противопоставляет себя философии: сначала он декларирует, что он не философ, затем даёт как будто свой принцип… «Соединять начала и концы // занятие скорей для акробата // Я где-то в промежутке или вне» [8: 101] – Бродский противопоставляет себя идейной системе или единой концепции, но в то же время, скрывая от читателя данную интертекстуальность, он не развивает, а буквально повторяет принцип Шестова: «избавиться от всякого рода начал и концов… навязываемых нам всевозможными основателями великих и не великих философских систем» [36: 321]. Слово солгу у Бродского – это тоже воспроизведение шестовского термина ложь, но, если текст Шестова позволяет расширить семантику лжи (постепенность, принцип последовательных идей, концы и последние слова как репрезентация лжи, инерционность лжи). Шестов развивает термин ложь как профессиональное, точнее, профессорское философствование, в то время как настоящая философия не сопрягается с термином ложь, в своём произведении философ имеет право опираться на фантазию, но не на ложь. Текст Бродского по отношению к тексту Шестова сужает понятия ложь, философ, начала и концы; в поэтическом тексте солгу и начала и концы воспринимаются как оценочная лексика по отношению к любой философии. Заимствуя идеи из языка культуры, но опираясь на конкретные авторские формулировки, поэтический текст оперирует готовыми герметичными понятиями: философ, ложь, начала и концы – в ряде случаев даже не меняя контекстов. Популярные философские понятия иллюстрируются (развертываются) при помощи поэтической метафоры: это небольшие по объему философские понятия, которые вводятся при помощи метафоры или включаются в состав метафоры.
Третий путь введения философской лексики основан на признании близости философского и поэтического слова, в частности эстетической, поэтической, функции слова, автореферентности, направленности сообщения на само себя и развитие поэтическим словом на этом основании семантики философского понятия. В поэзии Г. Айги рефлексия поэтического текста над философским (в частности С. Кьеркегора) расширяет семантический объем философского понятия: «и долгое слышу // “le dieu a été”: // киркегорово: // подобное эху!… // словно во всем – составляющем боль // как вместилище мира // возможного в мыслях: // и не-людское: // “le dieu a éte”» [2: 181] и приводит к созданию новых поэтико-философских терминов, представляющих собой многоуровневые семантические структуры: «как отвечает всегда высоко-необязанно // жизни сверхчисловая свободная часть // смежной неуничтожаемой части» [2: 361]. Страх – термин Кьеркегора [20]. Термин Айги интертекстуален по отношению к «страху и трепету». Но понятие страха, развивающее в поэтическом тексте дальнейшую философскую семантику, получает статус одного из ключевых поэтико-философский концептов собственно в лирике Айги: «и “я” говоря называем его расхитителем // одного неизменного // праодного своего же сверхстраха»; «в спине – как будто – были острова: // идеи страха!»; «и атомом-молитвой-точкой-страха» [2: 62, 140, 226]. В таком случае уже вновь созданное поэтом образование может стать объектом комментария следующего философа. Так, поэтико-философский концепт здесь
302
Айги лег в основу работы знаменитого французского философа Алена Бадью «Краткий трактат об онтологии преходящего» [1], а поэтико-философский концепт Введенского, выраженный наречием обратно, является объектом философского комментария Друскина [12: 345-346], обуславливающим мысль философа о соотношении понятий с начала и обратно и об одновременной пространственной и временной инверсии.
Для поэтического текста, идущего по третьему пути, характерно неироническое преобразование философских терминов как свидетельство усвоения поэтическим текстом философского термина, например преобразование термина сущее в предикат сущее: «единственно – ярко и суще – как кровь! – отвечающее» (Айги) [2: 209]. Поэтический текст, свободно оперируя философским термином, не теряет философской понятийности, но наделяет термин эмоциональной экспрессивной окраской: «а ч т о ж з а в а м и? т а м? – когда // ваш уровень // т а к с у щ е с т в у ю щ?..» (Айги) [2: 220].
Ориентация поэтических текстов на философское высказывание не ограничивается прямыми лексическими соответствиями, а затрагивает случаи, где философские термины или понятия являются импульсом для создания новых поэтико-философских концептов. Есть целый ряд производных слов в поэзии, которые можно обозначить как слова, мотивированные философскими терминами. В поэзии Айги настоящие философские термины тут же обретают поэтическое звучание, их семантический объем расширяется: «Желтая вода // на скотном дворе // далека, холодна, априорна» (Айги) [3: 17].
Особый интерес вызывают смешанные пути – в поэзии конца ХХ – начала XXI вв., смешение первого и третьего или второго и третьего путей. Введение термина в текст постадийно: изначально автор обращается с термином как с инородным (первый путь), а затем все-таки превращает его в поэтико-философский концепт, или из второго пути в третий: термин заимствуется из языка культуры как популярный концепт, но поэтический текст начинает оперировать с ним как с полноценным философско-поэтическим концептом.
Кроме выделенных трех путей введения философской лексики в поэтические тексты, можно провести частично пересекающееся с вышеописанным разграничение на основе принципов оперирования поэтического текста с авторским и неавторским термином.
Оперирование с «авторским» термином подразумевает два основных варианта оценки заимствования: ироническая цитата – что определяет оперирование с термином как с варваризмом; неироническая поэтическая рефлексия над семантикой «авторского» термина и общеязыкового значения одновременно, следующая «авторская» (поэтическая) интерпретация, превращение термина в поэтико-философский концепт и включение поэтом уже преображенного авторского философского термина в собственный идеословарь (страх, серьезность и т.д.).
Оперирование с неавторским термином подобно оперированию с авторским, тоже возможно в двух вариантах: восприятие философского термина как популярного концепта с герметичной семантикой, принятой в языке культуры; развитие из «живого» слова поэтической лексики собственного поэтическо-философского концепта по модели философской лексики параллельно философским текстам своего времени, зависимо или независимо от этих текстов.
303
Литература:
1 - Badiou A. Le court traite d’ontologie transitoire. Paris, 1998.
2 – Айги Г. Отмеченная зима. Париж, 1982.
3 – Айги Г. Поля – двойники. М., 2006.
4 – Аристов А. Реставрация скатерти, Саратов, 2004.
5– Аронзон Л., Собрание произведений, Т.1, СПб, 2006.
6 – Баратынский Е. Стихотворения и поэмы. Петрозаводск, 1979.
7 – Блок А. Собрание сочинений. В 8-ми томах. Тт. I-III., М., 1960.
8 – Бродский И. Сочинения. В 7 т., Т.2. СПб., 1997 – 2001.
9 – Введенский А. http://www.vvedensky.by.ru/poetry/.
10 – Верещагин Е. У истоков славянской философской терминологии: Ментализация как прием терминотворчества // ВЯ, №6, 1982.
11 – Вознесенский А.А., Кацюба А.А., Кедров К.А., Алмазный фонд. М., 2003.
12 – Друскин Я. Сборище друзей, оставленных судьбою. «Чинари» в текстах, документах и исследованиях. В 2-х т., Т.1, М., 2000.
13 – Журнал «Воздух», №1, 2006.
14 – Журнал «Воздух», №1, 2007.
15 – Журнал «Воздух», №3, 2007.
16 – Зубова Л.В. Современная русская поэзия в контексте истории языка. М., 2000.
17 – Кедров К. Ангелическая поэтика. М., 2002.
18 – Короленко П. // Девять измерений. М., 2004.
19 – Кривулин В. Стихи после стихов. СПб., 2001.
20 – Кьеркегор С. Страх и трепет. М., 1993.
21 – Лосев Л.В., Иосиф Бродский. Опыт литературной биографии, М., 2006.
22 – Лотте Д.С. Вопросы заимствования и упорядочения иноязычных терминов и терминоэлементов, М., 1982
23 – Макаров-Кротков А. Тем не менее. М., 2002.
24 – Мотрошилова Н.В. Мыслители России и философия Запада (В.Соловьев, Н.Бердяев, С.Франк, Л.Шестов), М., 2006.
25 – Пастернак Б. Избранное. В 2-х тт. Т.1, М., 1985.
26 – Подорога В.А. Выражение и смысл. М., 1995.
27 – Сапгир Г. Стихи и поэмы. В 4-х т., Т.1, М., 1999.
28 – Сапгир Г. Стихи и поэмы. В 4-х т., Т.2, М., 1999.
29 – Сапгир Г. Избранное. М., 1993.
30 – Скидан А. Красное смещение. М., 2005.
31 – Соснора В., Стихотворения, СПб., 2006.
32 – Реформатский А.А. Что такое термин и терминология. М., 1959
33 – Франк С.Л. Сочинения. М., 1990.
34 – Хармс Д. Сборище друзей, оставленных судьбою. «Чинари» в текстах, документах и исследованиях. В 2-х т., Т.2, М., 2000.
35 – Хлебников В. Творения, М., 1986.
36 – Шестов Л. Философия трагедии. М., 2001.
37 – Шестов Л. Сочинения. В 2 т., Т.2, М., 1993.