ИМЕНА ФИЛОСОФОВ В РУССКОЙ ПОЭЗИИ ХХ – XXI ВЕКА
Н.М. АЗАРОВА
Русская речь, 2009, № 6. С. 28-34
Обыгрывание имен собственных, в частности, имен известных лиц – это традиционный прием в поэзии. Не являются исключением и имена философов, вспомним пушкинское «Руссо, заметим мимоходом, не мог понять…». Интересно отметить, что в ХХ веке интерес к введению имен философов в поэтический текст возрастает, и этот процесс очевиден и в настоящее время. Это явление можно объяснить разными причинами, но прежде всего, тем, что поэзия ищет пути сближения с философским текстом и начинает оперировать как характерными философскими терминами, так и именами философов и их высказываниями.
В русской поэзии складывается традиция осваивать не все, а лишь избранные имена философов, причем это не связано напрямую с известностью имени. Интересно, что имена Гегеля, Шеллинга и др. редко становятся предметом внимания русского поэтического текста, но и имена целого ряда русских философов – Соловьева, Франка, Шпета и др. – остаются без внимания поэтов.
С чем же связано появление в поэтическом тексте имени того или иного философа? Формальное отсутствие имени (антропонима) в поэтическом тексте отнюдь не подразумевает, что данный философ не влияет на поэтическую систему того или иного автора. Частотность определенных имен философов в поэтическом тексте связана как с параллельным введением авторских философских терминов, так, еще в большей степени – с лингвокультурологическими факторами: популярности имени того или иного философа в культуре, в частности, благодаря фонетическому облику его имени (фамилии).
В середине ХХ века частотными становятся имена Платона, Канта, Бергсона, Кьеркегора, Лейбница. В 1990–2000-е годы ситуация меняется, усиливается интерес к французской философии, в поэтических текстах появляются имена Деррида, Хайдеггера, Бергсона, Кьеркегора, Барта, в меньшей степени – Ницше (в то же время почти не встречаются такие не менее знаменитые имена современных философов, как Фуко, Делез, Бадью). В стихотворении А. Романовой «Песенка грома среди ясного неба» [1] находим: «Кафка, Ницше, продрогшие в реке мертвецы / Будут
28
сахарницу с жадностью выедать, / Киркегор старый датчанин в пепельном парике молоть небо за нас…».
Кант – наиболее частотное упоминание философа в поэтическом тексте. Ненависть, нелюбовь, против – ключевые слова по отношению к Канту, они присутствуют как в высказываниях русских философов, так и поэтов. Е.Н. Трубецкой утверждает, что «весь русский мифический алогизм проникнут ненавистью к Канту» [2], а запись Даниила Хармса прямо называется «Против Канта». С Кантом связано интересное замечание Александра Введенского в разговоре с Л. Липавским: «…Я посягнул на понятия, на исходные обобщения, что до меня никто не делал. Этим я провел как бы поэтическую критику разума, более основательную, чем та, отвлеченная (“Критика чистого разума” Канта)» [3]. С Кантом философский текст связывает темы страшного суда, адского огня, черта и т.д.; для Н. Федорова Кант «лжесудья на страшном суде»; для Флоренского – «Столп Злобы Богопротивныя» [4]. Историк философии Н. Мотрошилова приводит ряд выразительных образов, с которыми ассоциируется Кант в русской философской мысли: «Кант – черт!.. не более, не менее. Таков русский Кант… искуситель, враг, высвеченный в своей сущности отсветами адского огня» [5].
Оценочный пафос упоминаний Канта транслируется из философского текста в русский поэтический текст. Эмоциональная оценка имени в поэзии достигается также при помощи рифмы. Так, показательны примеры появления одной и той же рифмы Кант-музыкант у разных поэтов – А. Введенского и Г. Сапгира; рифма, при помощи иронического обыгрывания антропонима, приравнивает название профессии философа к музыканту, как в стихотворении А. Введенского «Зеркало и музыкант» [6]: «окончательный закон / встал над вами как балкон / говорил философ Кант: / я хотя не музыкант…». Или у Г. Сапгира в стихотворении «Торон» [7, 167]: «(хотел музыкант переделаться в Канта / но тут же его попросили обратно) / … / Реальность сквозит папиросной бумагой».
Ироническая и критическая презентация имени, однако, не исключает высокую популярность кантовской мысли и признание текста Канта как обязательного в культуре, что находит отражение и в поэзии, например, в стихотворении «Вид на родное село» В. Кривулина [8, 55]: «сажусь пишу читаю канта / малинового…». Или в стихотворении «Train Poetry» В. Леденева [9]: «две ночи подряд / сны о Канте / что бы / это / могло / значить?».
Имя Кьеркегора становится значимым в русской поэзии 1960-х годов. Кьеркегор присутствует в петербургской поэзии (И. Бродский, Л. Аронзон, В. Кривулин); о его популярности свидетельствует то, что Кривулин в процитированном выше стихотворении даже придумал отыменной иронический топоним деревня Кьеркегорки, причем с определением
29
родной: «садись придурок на пригорок / пиши придурок пеизаж / родной деревни Кьеркегорок».
Известно увлечение Кьеркегором и Геннадия Айги; поэт читал его по-французски, так как в 60-е годы русский текст был почти недоступен; цитация по-французски в сочетании с новообразованием киркегорово по модели русского отыменного прилагательного создают своеобразный интертекст, отражающий лингвокультурную ситуацию в поэтическом андеграунде 60–70-х годов, как в стихотворении «Заря: шиповник в цвету» [10]: «и долгое слышу / “le dieu a été”: / киркегорово…» (примерный русский перевод: «Бог пребыл»).
Имя русского философа Льва Шестова упоминается, прямо или косвенно, поэтическим текстом достаточно регулярно, например, в стихотворении А. Сен-Сенькова «Копенгаген» [11]: «вспоминаю ангела смерти / о котором давным-давно читал у шестова / этот ангел тоже весь покрыт глазами».
Именно Шестова наделяет Т. Кибиров определением наш [12]: «уже Платон… и Кьеркегор… и наш / Шестов…» (Двадцать сонетов к Саше Запоевой). В то же время освоение имен некоторых западных философов в контексте иной философской лексики чаще всего акцентированно интертекстуально и активно использует цитацию текстов Шестова, устанавливая прямые связи с его философским текстом. Так, текст Сапгира «Недаром понял мой отец – сапожник, Бёме / Вдруг понял я что этот мир – печаль» [7, 47] отсылает к формулировке Шестова: «об этом рассказал через две тысячи лет… сапожник Яков Бёме» [13, 48].
Можно также привести пример иронического окказионального слова шестота, производного от антропонима Шестов: «за чустотою чустота… / за шестотою шестота» (Л. Аронзон, «За пустотою пустота…») [14, 231]. Интересно, что этот пример обыгрывания имени Шестова – один из редких случаев использования имени русского философа для метаязыковых игр.
Введение имен философов в поэзию часто подразумевает присутствие некоторой иронии, однако ее присутствие не исключает одновременной неиронической трактовки философского термина. Так, Хармс в стихотворении «Комментарий к философии А.И. Введенского» [15, 30] играет на полном совпадении имен поэта Александра Ивановича Введенского, которому посвящен сюжет стихотворения, и его дяди Александра Ивановича Введенского, известного русского философа. Заглавие стихотворения может читаться как типичное философское высказывание, относящееся к комментарию текста Введенского-неокантианца, или как ироническое восприятие критики Канта поэтом Введенским. Присутствие философской тематики в заглавии обуславливает прочтение в следующей строчке: «§ I. – Удивление», – слова удивление как философского термина Платона. Тем самым Хармс проводит параллель между
30
дружеской «философской» попойкой поэтов (Хармс, Введенский, Олейников) и философов (Липавский, Друскин) и диалогами Платона:
КОММЕНТАРИЙ
К ФИЛОСОФИИ А.И.ВВЕДЕНСКОГО
§ I. – Удивление
он в комнату бежит на четвериньках
смотрит в комнате стол стоит
ах он рад, он пришёл на вечеринку
позабыв и молодость и стыд
Липавский пьёт легко и звучно
Обыгрывание имени философа и одновременно терминов его философии или популярных образов становится традиционным приемом поэтического текста: «Государство – по платону / время суток – по москве / время летне время оно» (В. Кривулин. Переход на летнее время) [8, 41].
У К. Кедрова находим: «август блаженному Августину» (Часослов), «Плотина Плотина беспредельна // как пар Парменида» (Астраль) [16, 93, 97]. Заслуживают внимания опыты поэта по раскрытию связи терминов философии и имени философа через палиндром: имя русского философа А. Лосева сопрягается с основными терминами, фигурирующими в названиях его работ – логика, символ, логос: «Вес о Лосев / Логика аки гола / Иль символ лов мысли / Соло голос / Логос о гол» (А.Ф. Лосев – анаграммно-палиндромный портрет) [17, 83].
Философские антропонимы часто попадают в семантически значимую рифму, при этом само имя концептуализируется и превращается в подобие философского термина, может рифмоваться с одним из основных его понятий, то есть приравниваться к одному из понятий. Имя философа рифмуется с ключевым словом его философии в представлении поэта, например, у Бродского в стихотворении «Речь о пролитом молоке» [18, 228] философ Гоббс рифмуется со словом удобство: «Важно многим создать удобства. / (Это можно найти у Гоббса.)»
У Хармса в «антибергсоновском» стихотворении про Петрова [15, 165] имя Бергсона сначала рифмуется с ключевым словом его философии «сон», а затем эта рифма становится основой сюжета, то есть реализацией концепции исчезновения и появления как связи и взаимопроникновения прошлого и настоящего: «Ну и ну сказал Бергсон / Сон ли это? Нет, не сон / <…> / И Бергсон туда полез. / Лез и лез и вдруг исчез. / Удивляется Петров: / «Я, должно быть, нездоров. / Видел я: исчез Бергсон. / Сон ли это? Нет, не сон».
Такая концептуализация звучания имени (фоносемантическими средствами) и выстраивание на этой основе сюжета становится традицией петербургской поэзии. Так, Аронзон обыгрывает в стихотворении «Бабочка» с подзаголовком трактат, чрезвычайно популярный в мировой культуре сюжет «сон о бабочке» древнего китайского философа
31
Чжуан-цзы. Связь понятия с именем устанавливается звуковыми средствами: в звуковом комплексе (ч – ж – с) ключевого понятия чужой сон, разворачивающемся в сюжет, анаграммируется имя философа Чжуан-цзы: «А я становился то тем, то этим, то тем, то этим / чтобы меня заметили, / но кто увидит чужой сон?» [14, 241].
Молодой поэт Михаил Котов в стихотворении «любовь lights» выстраивает сложные структурные связи: «время – из сахарного песка; в каждом эспрессо – бергсон» [19]. Взаимоотношения имени философа, терминов философии и их поэтической трактовки осуществляется при помощи установления связей имени-рифмы (песка – бергсон) и косвенно метонимически: термин-имя (время (песок) – бергсон; время (эспрессо) – бергсон).
Частотность появления философских антропонимов в поэзии второй половины ХХ века, прежде всего в текстах постмодерна, значительно возрастает. Это явление свидетельствует о том, что в конце ХХ – начале XXI века определенные философские тексты стали восприниматься как обязательные тексты культуры, а имена философов ставятся в один ряд с именами политиков, глав государств, общественных деятелей: «Бесчеловечным будешь, прозрачным, интактным / На выбор что-то оставишь, допустим, имя. / Например: Еремея, Барт, Кеннеди, Блейер» (А. Афанасьева, Вести с полей принесли бытовые аскеты…) [20].
Философские антропонимы в стихотворении Кривулина «Столичный дискурс» появляются в окружении варваризмов (background) и нарочито разговорной лексики (не понаделали б вреда): «боюсь я: барт и деррида / не понаделали б вреда / они совсем не в то играют / что мне диктует мой background». Любопытно, что петербургский поэт приписывает увлечение именами философов и терминами французской философии московскому интеллигентскому социолекту: «что ж получается в итоге / что весь новомосковский стеб / не гвоздь в иноязычный гроб» [8, 63].
В качестве самого модного имени современного философа поэтами избирается имя Ж. Деррида – определяющую роль в этом выборе играет звуковой облик имени и его несклоняемость. Подобное отношение к имени предопределяет появление радикальных приемов оперирования с именем: так, Деррида десемантизируется поэтами, и поэтический текст превращает имя в некую фонетическую единицу, образующую всевозможные оценочные окказиональные слова, например одерридеть С. Круглова [21], рефренные сочетания у Бирюкова: «Деррида деррида, ой дери да ой / деррри да, ой да да» [22]. Они могут быть откровенно песенными, как у Псоя Короленко: «эту песенку мою / потихоньку заведу / и забуду про беду / пой дерридерридерриду / пой дерридерридеррида» [23].
К группе имен философов как единиц философской лексики в поэтическом тексте примыкает конкретная лексика, которая устойчиво ассоциируется в культуре с именами отдельных философов и культурно-философских (культурно-исторических) мифологем. Например, в ка-
32
честве популярного культурного концепта, связанного с определенным именем философа, выступает мифологема ванна: стихотворение Хармса называется «Ванна Архимеда» [15, 55]. В тексте стихотворения слово ванна, само по себе, безусловно, не относящееся к философской лексике, тем не менее, переключает высказывание в философский регистр: «В смешную ванну падал друг / Стена кружилася вокруг / <…> / Чирикал шапочкой и выл / Уже мой друг не в ванне был».
Сходной философской мифологемой, выраженной конкретной лексикой и репрезентирующей имя определенного философа (Сократа), является слово цикута и его генерализирующий вариант яд: «яд – сократу мед – платону / нам бы солнышка да пчелку / или кошку на окне!». Цикута настолько однозначно соотносится с именем Сократа, что позволяет опустить само имя философа и приравнять (в том числе на основе паронимической аттракции) цикуту к цитате: «бьют и будут бить покуда / мир не потеряет цвета / став прозрачным как цитата / но и горьким как цикута» (В. Кривулин. Переход на летнее время) [8, 40].
Имя Декарта, в отличие от имени Канта, не столь популярно в поэтическом тексте, сколько интерпретация его высказывания cogito ergo sum. Об узнаваемости философской формулы свидетельствует уже текст Баратынского (Мне с упоением заметным…) [24], позволяющий заменять имя философа перифразой:
Меж мудрецами был чудак:
«Я мыслю», пишет он, «итак,
Я, несомненно, существую».
Нет! любишь ты, и потому
Ты существуешь: я пойму
Скорее истину такую
Поэтический текст оперирует картезианской формулой, обыгрывая фразеологизмы, и на основе переразложения элементы формулы получают самостоятельную, часто ироническую интерпретацию. Отдельный элемент высказывания, думаю или существую, может репрезентировать целое высказывание: «Я не знал, что существую, / пока ты была со мною» (И. Бродский, Мексиканский романсеро) [25].
Хотя поэтический текст, в отличие от философского, преимущественно оперирует русским вариантом философской идиомы, обратное тоже возможно, причем поэт обращает свое внимание на то, что латинское написание философской идиомы уже прочно вошло в культуру: «Плыви мой челн / по воле волн / Де Бройля / в графике Декарта» (К. Кедров, Алмаз Спинозы) [26].
Латинская графика делает возможным и дальнейшую графическую трансформацию русского слова: поэтический термин заумь пишется как zaum, заменяя sum (существую): «Декарт / cogito / ergo / zaum» [27]. Поэт, таким образом, трактуя философское высказывание как идиомати-
33
ческое, создает окказиональный философский фразеологизм, переводящий классическое высказывание в ранг актуального поэтико-философского, своеобразной поэтической декларации.
Интерес современной поэзии к определенным философам и их именам можно определить как типичную черту современного поэтического текста. В ХХ в. в русской культуре очевидно сближение языка поэзии и языка философии.
34
1. Романова А. Песенка грома среди ясного неба // Журнал «Воздух», № 4, 2008. С. 102.
2. Трубецкой Е.Н. Смысл жизни. М., 1994. С. 173.
3. Друскин Я. Звезда бессмыслицы // Сборище друзей, оставленных судьбою. М., 2000. С. 334.
4. Бибихин В.В. Внутренняя форма слова. СПб., 2008. С. 361, 362.
5. Мотрошилова Н.В. Мыслители России и философия Запада (В.Соловьев, Н.Бердяев, С.Франк, Л.Шестов). М., 2006. С. 197.
6. Введенский А. Полное собрание сочинений. В 2 т. Т.1. М., 1993. С. 95.
7. Сапгир Г. Собрание сочинений. В 4 т. Т.2. М., 1999.
8. Кривулин В. Стихи после стихов. СПб., 2001.
9. Леденев В. Запах полиграфии. М., 2008. С. 32.
10. Айги Г. Отмеченная зима. Париж, 1982. С. 186.
11. Сен-Сеньков А. Стихи // Воздух, № 4, 2007. С. 15.
12. Кибиров Т. Из книги «Парафразис». 1992–1996 // Поэты-концептуалисты: избранное. М., 2002. С. 214.
13. Шестов Л. Сочинения. В 2 т., Т.2. М., 1993. С. 48.
14. Аронзон Л. Сочинения в 2 т. Т.1. СПб., 2006.
15. Хармс Д. и др. Сборище друзей, оставленных судьбою. «Чинари» в текстах, документах и исследованиях. В 2-х т. Т.2. М., 2000.
16. Кедров К. Ангелическая поэтика. М., 2002.
17. Кедров К. Фант-аз-мы // Альманах «Академия зауми». М., 2006.
18. Бродский И. Разговор с небожителем. СПб., 2002.
19. Котов М. Уточнённые ласки. Книга стихов. М., 2005. С. 7.
20. Афанасьева А. Голоса говорят. Книга стихов. М., 2007. С. 31.
21. Круглов С. Переписчик. М., 2008. С. 65.
22. Бирюков С. / Новые опыты в стихах и прозе // Поэтика исканий или поиск поэтики. Матер. междунар. конф. «Поэтический язык рубежа ХХ – XXI веков…». М., 2004. С. 499.
23. Короленко П. // Девять измерений. Антология новейшей русской поэзии. М., 2004. С. 142.
24. Баратынский Е.А. Стихотворения. Проза. Письма. М., 1983. С. 38.
25. Бродский И. Письма римскому другу. СПб., 2003. С. 190.
26. Вознесенский А.А., Кацюба А.А., Кедров К.А. Алмазный фонд. Три ДООСа. Стихи. М., 2003. С. 86.
27. Констриктор Б. // Черновик, 2006, № 20.