К ПРОБЛЕМЕ ПОЭТИЗМА: ИСТОРИЯ СЛОВА БЫТИЕ

В НОВОЙ И НОВЕЙШЕЙ РУССКОЙ ПОЭЗИИ1


История слова бытие тесно связана с изменением поэтических стратегий, а точнее, с изменением поэтических поколений как парадигм культуры. В данной статье на основании анализа «Словаря языка русской поэзии XX века»2 и дальнейших поэтических текстов XX – XXI вв., в том числе новейших текстов последних лет, обозначаются основные этапы истории слова. В исследовании использовался метод лингвистического эксперимента: был проведен опрос 70 современных русских авторов разных поколений, что позволило включить анализ метаязыковой рефлексии поэтов.

В языке философии лексема бытие относится к таким единицам лексики, которые постоянно определяются и обладают потенцией приращения семантического объема в дальнейших философских текстах. В русских поэтических текстах термин бытие был уже освоен к середине XIX в., а затем превратился в явный поэтизм; поэтические тексты XX в. стремятся восстановить своими средствами ранее утраченную словом бытие как поэтизмом философскую терминологичность.

Всю историю лексемы бытие в поэтических текстах XX – начала XXI века можно представить как историю борьбы с пометой поэтизм. Под поэтизмом понимается сегмент текста, однозначно опознаваемый в широкой культурной традиции как принадлежащий к «образцовому» поэтическому дискурсу. При этом статус поэтизма не является постоянным, то есть неотъемлемым и раз и навсегда заданным признаком лексемы – напротив, он исторически изменчив, что может найти отражение в лексикографической практике при составлении словарей языка поэзии и отдельных поэтов.

Первое значение слова бытие в поэзии как ‘сотворение мира, генезис, происхождение’, подразумевает прежде всего интертекстуальную трактовку (Книга Бытия), которая трансформируется, расширяя семантический объем, в бытие как ‘сакральность’. С подобным бытием связан круг таких метафор в поэзии Серебряного века (И. Анненский, А. Блок, В. Хлебников и др.), как отец бытия, вера бытия, рука бытия, обман бытия, атом бытия и др. Если в поэзии начала века это значение бытия встречается довольно часто, то в современной поэзии оно вытеснено на периферию и выступает в основном как цитата или

154

как стилизация, чаще в сочетании со словом книга или, следуя традициям Серебряного века, как развитие метафоры книги: С мерцающих строк бытия (И. Анненский); И пусть моровые чернила / Покроют листы бытия (В. Хлебников); Да, книгу он отложит. Окунёт / В небытие расслабленные кисти (В. Кривулин); как ветер в Книге Бытия (А. Поляков); что делать нам со списком пожелтелым бытия? (В. Аристов). С другой стороны, комментарий собственных текстов современными поэтами говорит о том, что они воспринимают это значение бытия как самостоятельную лексему, что могло бы дать основание для выделения его на современном этапе в самостоятельную статью в словаре языка поэзии: «Есть два стихотворения со словом “бытие”, и есть одно с
упоминанием Книги Бытия» (А. Голубкова); «есть даже стих с названием Бытие (и дальше дата стоит, типа как в Библии)» (Т. Щербина).

Основное значение бытия в русской поэзии начала XX века формируется на основании поэтического переосмысления его как философемы, понимаемой как онтологическое, пантеистическое бытие, прежде всего парменидовское бытие: И я слежу – со всем живым / Меня связующие нити, / И бытия узорный дым (О. Мандельштам). Однако, превращаясь в поэтизм, бытие приобретает семантику чего-то надмирного, само слово бытие становится неким маркером сакрального статуса поэзии, что предопределяет в дальнейшем его приятие или неприятие поэтами разных поколений и разных поэтических стратегий. Бытие маркирует метафизичность как «надмирность» поэзии, в т.ч. стратегию нахождения «надмирного» в повседневности. С этим значением связаны, в частности, такие устойчивые метафоры, как тайна бытия, блеск бытия, холод бытия и др. На другом этапе, в метафизической поэзии 70–90-х (и в какой-то степени вплоть до современности), бытие снова становится маркером сакральности поэзии, в том числе поэзии, которая определяет себя как «метафизическая»: Я изрыт бытием его невыносимым, как нарзан пузырьками (А. Тавров). Бытие трактуется в первую очередь как метафизическое бытие, поэтому переосмысляются и вновь получают развитие многие предикаты бытия, заявленные еще в начале века.

Характерный положительный пафос новой онтологии связан как с возрождением в 70–90-е гг. интереса к русской религиозной философии, так и с популярностью философии Хайдеггера; и то и другое во многом предопределялось противостоянием официальной культуре, и бытие в какой-то степени как «культурное» слово эпохи начала века маркировало это противостояние. Необходимо отметить, что именно поэтому Россия не переживает в это время запрет на онтологизм как таковой (требование Адорно1), который обуславливает запрет употребления терминов бытия в Западной Европе. В начале XXI века ситуация кардинальным образом меняется, и целый ряд поэтов, большинство из которых принадлежит поколениям 20–30-летних, отказываются от слова бытие, в отличие от поэтов более старшего поколения, например Н. Байтова: «Судя по

155

моему частотному словарю, составленному мною в прошлом году, слово “бытие” встречается у меня три раза». Попутно обратим внимание на тот факт, что поэт составил собственный частотный словарь.

Поэты демонстрируют сознательный отказ от употребления слова бытие, замечая при этом, что оно могло встречаться в их ранних стихах. Многие поэты прямо или косвенно оценивают бытие как поэтизм, но семантическая квалификация бытия как поэтизма может быть разная: «Насколько я помню, собственно слово бытие у меня только один раз употреблено в стихах, в первой книге» (М. Гейде); «Бытие встречалось в моих ранних поэтических попытках, за которые мне сейчас, откровенно говоря, стыдно. Я от этих баллонов бытия в более поздних текстах избавился» (Д. Воробьев); «только очень ранне юношеское, лет в надцать, было. Ну, так это ерунда какая-то, и не публиковал нигде. А потом стал стараться отойти от использования “больших” слов в стихах» (Е. Абдуллаев); «нашел только один стишок, давний, да и то там небытие» (Д. Давыдов); «С бытием у меня не сложилось! Ни единого бытия не обнаружено» (в основе отрицания парменидовская формула бытие и единое – Н.А.) (Д. Гатина); «я не могу себе представить как в стихотворении написать бытие и не впасть при этом в дичайшую вульгарность. Я бытие воспринимаю от старшего поэтического поколения, прежде всего, как поэтизм» (К. Корчагин).

Оценка бытия как поэтического штампа и невозможность его преодолеть в поэзии старшего поколения часто влечет за собой иронию: «Но словечко “бытие” тянет за собой некий слой языка, который инкорпорируется в живую речь лишь в слегка иронической подсветке» (Б. Шифрин), – что молодой поэзии неинтересно, т.к. поэзия начала XXI века вообще неиронична. Для 20-летних бытие почти однозначно хайдеггеровский термин, еще не до конца «очистившийся» от признаков прежнего поэтизма, но уже приобретший черты нового, постхайдеггеровского, поэтического штампа: «с удивлением обнаружил, что “бытие” в моих стихах не встречается ни разу. Зато “времени” – сколько угодно» (в основе отрицания хайдеггеровская формула бытие и время – Н.А.) (Л. Оборин); «Боюсь, что в моих текстах этого слова нет – при том, что я достаточно часто прибегаю к помощи философем» (Д. Ларионов).

Лексема бытие становится индексом оценки многими современными поэтами неприятия варьирования тем Серебряного века, с одной стороны, и неприятие спекулирования постхайдеггеровским жаргоном – с другой. С. Завьялов – один из наиболее рефлексирующих поэтов в этом смысле, разворачивающий весь спектр постулатов отрицания бытия (как поэтизма и на основании онтологического запрета): как утомительно всё это кольцами годовыми / дряхлеющий ствол бытия; «У новых организаторов бытия и времени были более совершенные гигиенические навыки, а те, кто ими руководил, и подавно, не путали между собой формы от греческих εἰμί εἶμι и ἵημι; некоторые даже умели читать партитуры. // так что добавить к написанному автору нечего» (С. Завьялов).

156

В то же время в поэзии начиная с Г. Айги предпринимаются попытки обновления термина бытие; Айги избегает самой лексемы бытие (ее почти нет), но осуществляет серьезную разработку быть, есть и есмь как вариантов развития термина бытие1. Быть как замену бытия предлагает и А. Драгомощенко, поэтически осмысляя лексикографическую проблематику:

Быть означает не только статью

в словаре, но и телефонный звонок, когда говорится

о «бытии», которое рассыпается в эхо, –

однако в распределении частот слово забыто.

Ряд молодых поэтов, следуя линии Айги и Драгомощенко, разрабатывают варианты замены бытия такими терминами, как быть, вот, тут, здесь и т.д.

Некоторые устойчивые формулы оперирования понятием бытие в философском тексте перенимаются поэзией начала века: бытие – сущее, бытие – единое, бытие – небытие. В дальнейшем развитии поэзии на протяжении ХХ – XXI вв. формула бытие – сущее (Все бытие и сущее согласно / В великой, непрестанной тишине (А. Блок)) уходит на периферию, и появляются и исчезают постоянно сменяющие друг друга формулы, также в основном имеющие своим источником философский текст: бытие – сознание, бытие – событие, бытие – время. С онтологической и сакральной семантикой связана и геометрия бытия, осмысляющаяся в простых формах круга, сердцевины, дуги, частично грани: музыкой хлынув с дуги бытия (Б. Пастернак); Посох мой – моя свобода, / Сердцевина бытия (О. Мандельштам). В текстах Г. Сапгира бытие (тоже с парменидовской пантеистической семантикой) связано с ключевым концептом его поэзии – слоистость: но знаю в плане возможного / в тонких слоях бытия / еще едет и рушится / громоздкий автобус.

Лексическая семантика бытия непосредственно связана с грамматической семантикой, например в проблеме числа, концептуализирующемся в связи с парменидовским бытием, т.е. в соотношении с проблемой Единого: бытие как онтологическое бытие не может иметь множественного числа: И двойным бытием отраженным / Одурманены сосен стволы (О. Мандельштам), но и в современной поэзии: Но встретились так / что бытие / размножилось / И стало два бытия / Хоть бытие – что здесь, что в Южной Калифорнии / по-видимому, множественного свойства / не имеет (В. Аристов).

В то же время, начиная с конца 20-х гг. до конца XX века марксистская формула бытие-сознание воспринимается языком поэзии в основном как идеологема (бытие определяет сознание) и трактуется иронически: И сознанье свое затоваривая / Полуобморочным бытием (О. Мандельштам); Ты чего там / натопил, дорогой? / Надо зажать сознание / до мельчайших частиц / [(бытия). Нон.] Нахт / тирания (В. Сажина). У поэтов поколения 50 летних бытие может намеренно исключаться, в частности, из за его опознаваемости как марксистского

157

термина: «Не то что бытие, даже сознание и то не встречается, так что, увы» (Ю. Гуголев).

С другой стороны, развитию экзистенциальной семантики бытия в поэзии способствует та уникальная возможность, которую предоставляет русский язык для философской и поэтико-философской мысли в осмыслении общности бытия и события и которая была уже осознана в первой половине ХХ в: «приказывать событиям, а не выполнять шопоты с земли бытия» (В. Хлебников); Сознанье, нежность и сиротство / К событьям рвутся – в бытие (О. Мандельштам) – и вплоть до настоящего времени: Вот событие, смысл которого / Раскрывается только задним числом / … / Уже не перевод с подлинником сверяя / А подлинник с истинностью небытия (В. Куприянов).

Устойчивые рифмы предопределяют развитие концептов в культуре; так, в русской поэзии экзистенциальная семантика обязана своим развитием рифме бытия – я1 (но и, как будет видно далее, и рифмам бытиё – моё – твоё):

Везде, где я,

Где нет меня, ни счастья нет,

Ни бытия

(М. Кузмин);

Почему вот этой пылинке

Говорю я не «ты», а «я»?

Кремешку, блеснувшему глухо

В смертной впадине бытия.

(Е. Шварц).

Поэтический текст на основе этимологизации регулярно развивает формулу бытие – быт, в основном как семантику бытия в оппозиции к быту: С ней, милой, быт мой утая, / … / Не буду помнить бытия (Е. Боратынский); Где я не получаю сдачи / Разменным бытом с бытия (Б. Пастернак). Оппозиция переосмысляется и нейтрализуется у современных авторов: быт и бытие уже не формируют традиционную оппозицию «житейское – сакральное», а совмещаются, в результате чего семантика бытия, осмысленная экзистенциально в терминах ужаса, включается в быт и наоборот: «не встречается, поскольку – ужас, стараюсь даже название Книги произносить на других языках… от Ленинграда до Волхова, с детства помню, как ехать – станция “Новый Быт”: жуткие бараки… “бытописатели” – мерзейшие из “натуральной школы”; СоцКультБыт – слово из лексикона Шарикова… даже булгаковскую мрачную шутку ино –

158

гда у нас цитируют: “какое бытие твое, пёс смердящий!”» (в основе отрицания формула бытие / быт – Н.А.) (Д. Чернышев).

Не имея возможности в рамках небольшой статьи раскрыть все перипетии истории слова бытие, остановлюсь подробнее еще на одной важной паре, которая может получить самостоятельное лексикографическое воплощение: бытие – бытиё. Словари в качестве нормативного дают только одно произнесение: «бытие» (бытие́ (философский термин), бытия́ … бытие́м, о бытии́ // бытие́ (жизнь, существование), бытия́, бытию́, бытие́м, о бытии́ и допуст. разг. бытиё, бытию́, бытиём, о бытии́)1. Именно этот вариант признается основным русским философским текстом XX – XXI вв., тем не менее поэтический текст уже в первой половине XIX в. отражал вариативность е / ё. Однако вариант бытиё, как это ни кажется на первый взгляд парадоксальным, относится к числу графических (и орфоэпических) маркеров восстановления философского статуса лексемы бытие.

Хотя графическое присутствие ё в тексте не было обязательным или даже частотным, сложились устойчивые рифмы к лексеме бытиё – моё, твоё, своё (От слова бытие / Все имена забывший – Алексеев! / Забывший и свое! (М. Цветаева)); именно эти рифмы, во-первых, позволяют реконструировать приоритет варианта бытиё, например, уже у Е. Боратынского: И в полное владение свое / Фантазия взяла их бытие; во вторых, если даже допустить, что у Боратынского не подразумевалось произнесение бытиё, все равно дальнейшее бытование текстов с устойчивыми рифмами в культуре предопределяло прочтение моё, твоё, своё, бытиё и тем самым способствовало укоренению варианту бытиё как принятого в поэзии прочтения (т.е. тоже своеобразного поэтизма); и наконец, обусловило постепенное вбирание семантики притяжательного местоимения в понятие бытие:

И с каждой минутой все больше пленных,

Забывших свое бытие.

И клонится снова в звуках блаженных

Гибкое тело твое

(А. Ахматова).

Интересна оппозиция бытие / бытиё в идиостиле отдельного поэта, при этом в первой половине XX века бытие маркирует сакральное пространство, а бытиё – профанное, житейское: Горит немыслимый Эдем / … / И небывалым бытием / Точатся времена; Холодный гул перил пошел в подъем, / … / Ударило столовым бытием (Б. Пастернак). Но и в новейшей поэзии эта линия в какой-то мере может сохраняться: Бытье мое давно в ней навернулось, / небы–

159

тие мое года продлится (Г.-Д. Зингер) – поэт комментирует, что небытие подразумевает прочтение без «ё», а бытие – с «ё».

В первой половине ХХ в. русский философский язык осваивает марксистские термины, бытие является одним из основных; однако из-за популяризации философского дискурса в устном общеупотребительном произнесении термин бытие начинает произноситься как бытиё, в частности под влиянием фразеологизма житьё-бытьё, при этом бытие сближается семантически с компонентом ФЕ бытьё.

В поэтическом тексте обэриутов семантика и стилистика термина бытиё сориентирована одновременно на философский термин бытие и его вульгаризацию в обыденной речи. Парадоксальным образом «ё», являясь маркером чужой, вульгаризирующей речи, штампов советского сознания, призвано восстановить философскую терминологичность (характерно, что «ё» либо попадает в позицию рифмы, либо маркируется графически); подобное употребление лексемы бытиё отрывается от традиции функционирования бытиё как поэтизма в русской поэзии:

Все предметы оживают

бытиё собой украшают

(Д. Хармс);

игрушка бледная

при разговоре

теряет смысл и бытие

и все становится несносное питье

(А. Введенский).

Интересно, что вариант бытиё получает распространение и в философии, например А. Ахутин, используя термин бытиё («бытиё – это человеческая жизнь, переживаемая как целостное самозначимое событие»1), опирается на традицию оперирования словом в русской поэзии и считает, что русское поэтическое бытиё – это понятие настолько близкое по смыслу Dasein в немецкой поэзии, что Хайдеггер обрадовался бы, если бы узнал, что в русском языке есть такой вариант на «ё». Очень многие поэты дают сходный комментарий: например, К. Кедров утверждает, что бытие и небытие – это «что-то отстраненное, метафизическое», а бытиё – «это что-то уютное, обжитое, моё». Подобная дистинкция перекликается и с известным контекстом И. Бродского, эксплицирующего предпочтение, с его точки зрения, ненормативного варианта бытиё варианту бытие, если речь идет о личном бытии: …Пока у нас совместное житье, / нам лучше, видно, вместе по причине / того, что бытиё...» «Да не на “ё”! / Не бытиё, а бытие». «Да ты не – / не придирайся... да, небытиё, / когда меня не будет и в помине, / придаст своеобразие равнине». / «Ты, стало быть, молчание мое…». Аналогично в иронических контекстах, где импликация варианта бытиё служит отрицанию варианта бытие как поэтизма;

160

характерен текст А. Полонского, использующего подчеркнуто диссонансную рифму: Мой старший брат припадает к истокам, / ему нравится бытие, / он припадал уже к стольким, / ё- моё.

В новейшей поэзии бытие (как онтологическое бытие) и бытиё (как экзистенциальное, постхайдеггеровское, бытие) могут формировать оппозицию:

Бытие – дуновение,

смерть – ещё одно дуновение.

…

Там рая водоём!

Мы просим пить: всем бытиём.

(Н. Черных)

У С. Гандлевского рифма моё имплицирует бытиё, выдвигая на первый план семантику ‘частное, личное’, и приписывая таким образом варианту небытиё семантику ‘коллективное, безличное’: И глаза бы мои не глядели, как время моё / Через силу идет в коллективное небытиё. Можно заметить, что вариант небытиё вообще вытесняет вариант небытие в начале XXI века, причем «ё» в основном графически маркируется. Так как бытиё развивает семантику ‘личное, присвоенное’ бытие, то неслучайно, что помимо устойчивой рифмы моё оно регулярно сочетается со всеми возвратными формами, например себе. Появление себе в тексте предопределяет появление формы на «ё». Но присвоенное бытие – это необязательно объект и чаще не объект, это пространство, в которое помещает себя автор: Взять себе небытиё / но его и нет нигде. / Зато бытиё повсюду (Д. Григорьев).

В заключение хотелось бы привести чрезвычайно интересный контекст В. Иванива, сводящий воедино целый ряд формул бытия и одновременно их отрицающий: здесь есть и дом, и язык, и сознание, и имплицированная антитеза бытие / бытиё (снова в пользу варианта бытие); есть пещеры, о которых мы поём – вспомним, что знаковая для русской культуры хайдеггеровская статья, которая была переведена первой – о платоновской пещере:

В доме огромном высоком и большом.

Но квадратные столы спиритов не летают,

И этот язык открыт, и сияет, и болтает, и не закрывается ртом.


Это простейшая и надёжнейшая сигнальная система.

Зовите её сознанием, но она становится бытиём,

Потому должны радоваться абхазские виноделы,

И каждый день о пещерах мы поём.

Интересно, что в строчках Зовите её сознанием, но она становится бытиём / И каждый день о пещерах мы поём – Д. Кузьмин, опубликовавший этот текст, исходя из рифмы ставит букву «ё», что вызывает дальнейшее несо–

161

гласие автора, предполагавшего путем диссонанса разбить существующие штампы – «Я читаю этот стих как БытиЕм – поЁм и имел в виду рифму ориентированную зрительно. Потому я очень удивился, когда увидел, что Митя Ё поставил – я читаю совсем не так».

Таким образом, с развитием лексем бытие и бытиё связаны многие попытки обновления бытия как философского термина и поэтического концепта.

Ключевые лексемы, такие, как бытие, изменяют свой статус на протяжении 100-150 лет несколько раз. Они сначала вводятся в поэтический язык, при этом происходит развитие их семантического объема, затем они превращаются в поэтический штамп, и метаязыковая рефлексия поэтов редуцирует их таким образом; затем они снова могут появляться в поэтическом языке, причем их семантический объем расширяется за счет междискурсивного взаимодействия (например с философским текстом); в случае бытия это взаимодействие осложняется превращением термина бытие из философемы в идеологему (бытие и сознание); далее поэзия принимает на себя на некоторое время ответственную роль в развитии философского термина, но затем через десятилетие бытования в языке он снова превращается в поэтизм, хотя и в новом значении и снова принимает на себя запрет на употребление, но уже у нового поколения поэтов, что не исключает дальнейшего переосмысления либо термина, либо его производных. Отношение к лексеме бытие превращается в индекс поэтических стратегий разных поколений.

162

1 Работа выполнена при финансовой поддержке Министерства образования и науки РФ в рамках гранта Президента РФ для государственной поддержки ведущих научных школ РФ, проект № НШ-1140.2012.6 «Образы языка в лингвистике начала XXI века» (рук. В.З. Демьянков).

2 Словарь языка русской поэзии ХХ века. М., 2001.

1 Adorno T. Jargon der Eigentlichkeit. Frankfurt a M., 1964.

1 См.: Азарова Н.М. Язык философии и язык поэзии – движение навстречу (грамматика, лексика, текст). М., 2010.

1 Ср. также в сонетах философа Л. Карсавина, где графические преимущества стихотворного текста дают возможность более сложной репрезентации понятия экзистенциального бытия как быть и я, т.е. включение «я» философа в понятие бытие: Могу ли в тьме кромешной быть и я? / … / Недвижного взыскуя бытия, / Себя теряю, растворяюсь в ней я (Л. Карсавин).

1 В Словаре языка русской поэзии бытиё дано как просторечный вариант к бытие: БЫТИЁ [прост.: вар. к БЫТИЕ] Зазубрит фразу / (ишь, ребятье!) / и ходит за ней, / как за няней. / Б. – / а у этого – еда и питье / определяет сознание. Ирон. М926.

1 См.: Ахутин, А.В. Поворотные времена. Статьи и наброски. СПб., 2005. – С. 563.

13

К проблеме поэтизма: история слова БЫТИЕ в новой и новейшей русской поэзии